Споры вокруг современного балетного языка не утихают. "Школу" поспешно похоронили вместе с классической латынью. В одной из дискуссий о формотворчестве в танцевальном театре профессор Михаил Александрович Смондырев, балетоман с весьма серьезным образованием и недюжинным интеллектом, допустил методологическую неточность, когда сказал, что классический балет мертв в том смысле, как мертва латынь, книги на которой есть, но читать их некому. С балетом иначе: читатель (зритель) есть, и он жаждет "танцевальной латыни", но вот писатель (хореограф) не спешит осваивать трудный язык.
Зритель же, как и раньше, ждет одного: красивых декораций и костюмов, историй про людей, лучше всего, знаменитых. Разброс есть: кто интереснее — авиатор Нестеров или художник Нестеров? Вопрос решает мода, которая социальна. Видимо, Ван Гог вызывает больше почтительных чувств, чем Чарли Чаплин, под которого денег не нашлось, а кассовый сбор предвиделся сомнительным.
Мы увидели продолжение линии, которую успешно начал в Челябинском оперном театре Констатнин Уральский: жизнь художника в современном хореографическом изложении на оригинальную музыку. Тогда балет "El mundo de Гойя" остался известен лишь специалистам да еще тем, кто присудил Госпремию его создателям. Теперь Vincent предлагает "народный продукт".
Правильно, Александрова и Янин — это не провинциальные звезды, пусть даже и выдающихся достоинств. Они ставят печать: годен. Теперь балеты о художниках в театральном декоре со специально созданной музыкой должны стать нормой. Если мы правильно отнесемся к произведению Vincent, если не отвергнем его на основании критерия "нравится — не нравится".
Отвергать же есть за что. Прежде всего за то, что это — менее всего балет. Даже совсем не балет, если честно. Это — выступление струнного квартета и фортепиано в сопровождении "шоу".
Замысел красив. Задолго до показа симпатичные девочки ловили меня на улице за рукав и вручали рекламные листовки, стильно оформленные под стершиеся фото, сопровождаемые старой лексикой в дореформенной орфографии. Не клюнуть на такой крючок было нельзя. Впрочем, я бы все равно пошел: блистательная Александрова относится к моим любимейшим балеринам. Я и сел в результате в зале простым зрителем, купившим билет за деньги. Не большие, но и не малые — тут с чем сравнишь. В Большом подобные места раз в пять дешевле, зато, скажем так, не-подобные — раз в десять дороже. Мне все показалось справедливым, а цена моего билета идеальной: чуть ниже — демпинг, чуть выше — грабеж. Но, повторяю, я мерил масштабами своего кошелька. Были в зале люди побогаче. Однако кассу, повторю, не делали ни мы, ни они. Почему?
