Мне и сегодня смешно, как вспомню, сколько усилий я тогда приложил, чтобы убедить Ремизова в величии Стефана Георге. У них не могло быть ни одной точки соприкосновения, но из дружеского участия ко мне Ремизов честно пытался уступить моим настояниям. Десятилетия спустя, уже в эмиграции, он написал сердитую статью, в которой утверждал, что никакого Георге не существует вовсе, а его выдумал будто бы я; в этом его саркастическом, брызжущем остроумием сочинении было что-то от «Облаков» Аристофана.
У Ремизовых на Пасху я познакомился с Татьяной Гиппиус, младшей сестрой Зинаиды Гиппиус, красивой девушкой, начинающей художницей, которая незадолго до этого нарисовала портрет Блока, и я репродуцировал его в своей монографии о поэте. Она была свежим человеком, открытым всему живому и новому, человеком крепкой и радостной веры, своими разговорами о которой очень мне помогла. Я много раз посещал ее в большой квартире Мережковских. Они в то время были в Париже, а в их петербургской обители тем временем хозяйничали Тата и
Ната — Татьяна и Наталья Гиппиус, сестры. Обе они были самыми очаровательными и самыми жизнестойкими созданиями в Петербурге.
В этом сложном русском мире, с которым я бегло познакомился за восемь недель, было такое невероятное количество оттенков и нюансов, что я никак не мог составить себе цельного представления о русских. Я ведь имел дело по большей части с художниками, людьми во многих отношениях ненормальными, одержимыми. А насколько свойства художников могут отвечать за характерные черты какой-либо нации? Верлен был французом, но ведь и Виктор Гюго тоже. Клейст был пруссак, но и Гаманн тоже. Расхождения между Брюсовым и Ремизовым были очевидны, как и несхожесть Татьяны Гиппиус с ее знаменитой сестрой Зинаидой, женой Дмитрия Мережковского, одной из самых сварливых, на мой взгляд, и чарующе злобных женщин своей эпохи, истинной художницей слова.
С русскими женщинами, впрочем, мне было проще определиться, чем с русскими мужчинами, чье жизнеощущение навсегда осталось для меня загадкой. Многострадальная история страны сформировала русских все же иначе, чем других европейцев. И я легко могу себе представить, что из недр русской души разовьется нечто, что рёшительным образом сумеет противостоять теперешнему душевному оскудению Европы. Предпосылки для этого налицо: нужно только мысленно провести линию от страдающего вместе с Богом Достоевского к кристально ясному Пушкину.
