Рыцарственность и жречество такой фигуры, как Георге, полностью меня захватили. О, эта бескомпромиссная борьба за слово и за абсолютное в поэзии! При этом вовсе не упали в моих глазах и мои любимцы среди русских поэтов, хотя кое-кого из тех, кого я прежде считал полубогами, пришлось отбросить как оловянных солдатиков. Хессель не только открыл мне Георге, он научил меня отличать существенное от преходящего, напевно прельстительного. И он научил меня вслушиваться в стихи, по-настоящему слышать их, что оказалось так важно в моей дальнейшей работе поэта-переводчика.
Было так, будто я учу новый язык: все в моем сознании менялось, все выглядело по-другому. Я порвал свои стихи, приостановил работу над альманахом немецких поэтов балтийского региона, который должен был выйти из печати уже осенью. Полностью ли разделял мои чувства Герберт, не помню, но и он как-то переменился и бегал с белозолотыми томиками Георге в руках.
Открылись врата, которым уже не суждено было захлопнуться. Незабываемы собственные стихи Хесселя в его исполнении — цикл «Семь воронов», с новым ощущением музыки исполненная стилизация старой сказки. В отличие от старой манеры он делал равномерное ударение и на предлогах, и на рифмах в словно бы угасавших дактильных окончаниях. Я и теперь помню многое наизусть из того великолепного цикла, который с тех пор, к сожалению, не переиздавался, — настолько проникновенным было чтение Хесселя.
Новая жизнь кипела в этом доме! Не какой-нибудь фантом, а настоящая жизнь!
И царила в нем очаровательная графиня Ревентлов, муза богемы из Швабинга. Далеко не элегантная, скорее неряшливая дама, зато умна, эротична, остроумна, сумасбродна, немыслимо изобретательна в своих бесчисленных масках. Вечно в кого-то влюбленная, но не до самозабвения, уступчиво-властная, не такая уж молодая — ей тогда было, должно быть, под сорок — и все же всегда готовая к эскападам. Красавица? Это вряд ли, но обаятельна бесконечно.
На первом этаже «Домика» проживал ее друг, польский художник Суходольский. В гостях постоянно бывали занятный чудак доктор Штерн, друг Карла Вольфскеля, и особенно запомнившийся поэт Карл Шлосс, ныне, как и Хассель, тоже несправедливо забытый. Его стихи тогда только что вышли в издательстве Райнхарда Пипера, у которого был нюх на хорошую поэзию. Карл Шлосс, тогда лет тридцати, высокий, очень худой, с удлиненным черепом и крючковатым носом, со слегка вьющимися темными волосами, гессенец из Алцея, проницательный, артистичный забавник, он мог бы стать немецким Метерлинком, ибо его стихи даже превосходят глубиной и скрытой мелодией «Двенадцать шансонов» великого бельгийца. Нельзя забывать и то, что изданный им в 1907 году у Пипера альманах намного превосходит по качеству любые мюнхенские альманахи, выпущенные как до, так и после него.
