Вячеслав, вдовец, совершенно не изменился за эти два года. Поскольку он всегда предпочитал черное, нельзя было сказать, носит ли он траур. Его рыжеватые волосы, обрамлявшие голову венчиком, стали, пожалуй, еще длиннее. Пенсне по-прежнему весело подпрыгивало на его мясистом носу. Походка покачивающаяся, как и встарь, движения быстрые, бурные, улыбка при всем добродушии насмешливая, непроницаемая. И по-прежнему он жил стихами. Удивительным образом на завтрак, как и два года назад, пришел Константин Сомов. За это время он сделал несколько выдающихся портретов русских поэтов, прежде всего — жутковатый портрет Александра Блока и демонически безобразный, но очень точный портрет Федора Сологуба.
В квартире ничего не изменилось, разве что прибавилось книг в библиотеке, их высокие стопки грозили вот-вот обрушиться.
К завтраку появился и Максимилиан Волошин, который произвел на меня совершенно нерусское впечатление. Его длинные каштановые, слегка вьющиеся и чуть поблескивающие волосы спадали на воротник элегантного черного сюртука на шелковой подкладке, к которому он надевал светлую жилетку с двумя рядами пуговиц; роскошную гриву венчал цилиндр последнего крика моды. Волошин был высок, широкоплеч, заметно склонен к полноте. Он тоже носил пенсне, у него тоже была холеная борода. Он только что прибыл из Парижа, о котором рассказывал в манере изысканной светской болтовни, в частности, об Анри де Ренье, которого почитал, и особенно много о необыкновенном генеральном консуле Поле Клоделе, первую пьесу которого перевел Франц Блей.
Узнав о том, что я только что приехал в Петербург и еще не имею пристанища, Иванов предложил остановиться у него. Он снял еще две квартиры, по соседству, — одну для своих детей от первого брака, а вторая, из трех комнат, стояла почти пустая. Вот ее-το он мне и предложил. Я с удовольствием принял это предложение и провел тогда четыре месяца под одной крышей с Ивановым и его домочадцами.
Что за время окрыленных муз и приобщения к глубинам! Не думаю, что будет преувеличением сказать: Вячеслав Иванов принадлежал к числу самых образованных людей своей эпохи. Верующий христианин, до самых краев исполненный иронии — и по отношению к христианству тоже, но не по отношению к себе. Отменный диалектик и ритор, к которому на язык слетались самые смелые образы и неожиданные сравнения, который мог на лету проиллюстрировать любую мысль цитатами из памятников мировой литературы. Поэты, философы, историки, античные и современные филологи на всех мировых языках — он знал попросту все, в любой области знания чувствовал себя как дома. Мистика и теософия были ему так же знакомы, как Библия, каббала и Коран. Кант и Агриппа Неттесгеймский, Александр фон Гумбольдт и Фрэнсис Бэкон — всех их он знал до тонкостей. Быть званым на такой пир мысли было для меня делом величайшей чести. И хотя Иванов был двадцатью годами старше, он относился ко мне как к равноправному, о чем свидетельствуют и посвященные мне стихи во втором томе его сборника «Cor ardens». Эзотерика этих чудесных стихов не поблекла за истекшие годы. Кое- что в них питается соками старого мистического опыта, напоминает о духовном зрении Якоба Бёме, а подчас и о страстном пафосе розенкрейцеров.
