Все до единого мюнхенцы молчали как рыбы. Скверно обернулся разрыв с Гутенегом, ведь у него остались многие мои рукописи — небольшую их часть я получил назад спустя пятьдесят семь лет, в 1964 году.
Я чувствовал, что от меня все отвернулись — все, кроме русских. Правда, Брюсов не поблагодарил меня за роскошное немецкое издание, мной подготовленное, зато Блок и Вячеслав Иванов прислали самые прелестные письма, да и некоторые другие изъявили свое полное дружелюбие. И вот я стоял в Риге на Дюнабургском вокзале с билетом в руке, собираясь во второй раз в Петербург.
Скорый поезд еще не подали, и у нас есть время присмотреться к молодому человеку, намеренному во второй раз попытать свое счастье.
Он хорошо одет и заметно гордится этим. Может, он стал тщеславен? И кичится своей венской одеждой, которую приобрел в Мюнхене?
Боюсь, что это так. На нем элегантное пальто и мягкая шляпа, скроенная по последней моде. Его провожает красивая девушка. Он снисходителен с нею, ироничен, почти, можно сказать, небрежен.
Она происходит из богатого дома, она восторженная актерка, у нее за плечами уже яркие роли в известных русских пьесах. Молодой человек тоже написал для нее пьесу, настоящую театральную пьесу в пяти картинах с прологом, и если знать название пьесы, то сразу ясно, о чем в ней идет речь: «Обворожительная змея, или Чудесное представление о Любви».
Претенциозно не только название пьесы, претенциозен сам автор. Претенциозен, несколько аффектирован, погружен в придуманный стиль восемнадцатого столетия. Виланд? Скорее Франц Блей. Маска, которой он явно гордится. Юная красавица смотрит на него почти с обожанием.
Нет, урок, который молодому человеку преподали в Мюнхене, кажется, не пошел ему впрок. Он постарался стряхнуть его с плеч, чтобы он не мешал ему жить.
Отец с матерью ничего не сказали по поводу моего внезапного возвращения. Я прибыл одетым с иголочки и мог предъявить три свои книги. В виде писательского свидетельства, удостоверяющего талант. Кем-то я все же стал — или становлюсь. О своем мюнхенском фиаско я предусмотрительно умолчал, зато расписал как можно ярче договоры с Георгом Мюллером и прочие планы.
Вероятно, в поведении моем и впрямь появилось что-то более взрослое. Я пообтерся в Мюнхене, научился обращаться с людьми. Кроме того, у меня был дар легко приспосабливаться к обстоятельствам.
Родители мои знали, что в двадцать два года совсем оседлать жизнь невозможно. Если бы я, положим, начал учебу в 1905 году, то все равно не закончил бы ее до 1909 года; а так я все же кое-чего добился.
