Да будет позволено мне на этом месте вставить кое-какие разъяснения о природе сонета.
Итальянского происхождения четырнадцатистрочный сонет довольно рано распространился в Германии, но по- настоящему его стали использовать и развивать только романтики в начале девятнадцатого столетия; однако венок сонетов, образуемый из разъятия одного сонета на строки вследствие трудностей рифмовки, дается немецкой речи с трудом, ибо она не столь музыкальна, как речь итальянская. Этим и объясняется, что нам известны совсем немногие венки сонетов, да и те восходят в основном к эпохе романтизма и не отличаются, как правило, формальным или хотя бы идейным богатством.
Так называемый «мастер-сонет», состоящий, как и прочие, из четырнадцати строк, дает начальные и конечные строки остальным четырнадцати сонетам, тесно, благодаря этому, сплетенным; все вместе они образуют своего рода фугу, содержащую — и в звуке, и в мысли — доведенную до контрапункта парафразу заданной в начальном сонете темы. Чтобы представить себе подобную схему, нужно иметь в виду, что здесь возникают большие скопления однородных рифм, ибо рифмы начального катрена в дальнейшем множатся, доходя до двадцати и более подобий.
Русский язык мелодически и фонетически намного богаче немецкого, поэтому эти технические задачи на нем решаются гораздо успешнее. Этим, возможно, и объясняется, что мой пример заразил сразу нескольких русских поэтов, овладевших этой сгущенной поэтической формой. Мне стали известны шесть венков сонетов, написанных ими; на самом деле их, может быть, больше. Мне удалось перевести на немецкий язык самый совершенный из них — Вячеслава Иванова («Cor ardens», часть 2, с. 33). Вполне возможно, это первый подобный опыт во всей мировой литературе. Нынешнему времени, враждебному форме, это может показаться лишь искусственной игрой, но пусть окончательный вердикт вынесут последующие эпохи. Поскольку каждая традиционная поэтическая форма имеет смысл, то и венок сонетов, надо полагать, принадлежит к небессмысленному наследию.
Чтение Апокалипсиса побудило меня полистать Библию; первые главы «Бытия» показались мне сплошной поэтической рапсодией, чем-то средним между героической песнью и эпосом. Какое-то время я даже пытался переложить их в формах просодии, но из этого ничего не вышло, так как поэтические способности мои были для такой задачи слишком малы. Кроме того, сделать предметом поэзии можно лишь то, чему отдаешься без остатка, во что безоговорочно веришь.
