Лицо поляка превратилось в бесформенную массу крови и мяса. Тоненькими струйками кровь стекала с него и капала на грудь, рубашку, пиджак….
Поляк сидел неподвижно. В глазах его, залитых кровью, не было ни одной искорки жизни. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Ни один стон не вырвался из его груди.
Нет, он не трус. Я напрасно обвинил его. Он очень крепкий человек. Трусы иначе ведут себя при таких допросах.
Возможно, что он одержим истерией страдания и не ощущает мучительных болей.
— Где ты был с 1-го по 10-е января? — голос Гали звучал гораздо спокойнее, чем раньше. Бешенство ее постепенно проходило.
— В Освенциме.
Поляк говорил с большим трудом. Запекшаяся кровь, наполнявшая его рот, мешала ему говорить.
— Так!.. Что же ты там делал?
— Работал на заводе.
— На каком?
— И. Г. Фарбен.
— Кто был твоим мастером?
— Один немец. Фамилии его не знаю.
— Врешь ты, голубчик, врешь — в голосе Гали опять послышались нервные нотки — Мне известно, что с 1-го по 10-е января ты находился в Новом Сонче.
— Это неправда!
— Что?…
Галя взяла в руки нагайку.
— Это неправда!
Лицо. Гали вспыхнуло гневным румянцем, кончики губ чаще задергались.
— Я убью тебя, мерзавец, гад, подлец, я…
Галя быстро поднялась из-за стола и, сделав пару шагов, очутилась перед поляком.
— Разрешите мне вынуть платок и протереть глаза.
— Не раз-з-зрешаю.
Послышался свист нагайки и приглушенный удар по голове.
— Галя, я, кажется, здесь, как переводчик, лишний…
— Что? Мягкое буржуйское сердце?.. Нет, вы останетесь здесь. Я буду допрашивать этого мерзавца до утра. Или он мне сознается во всем, или я убью его. Говори, подлец, говори, сукин сын! Мать твою… Говори, где ты был с 1-го по 10-е января?
— В Освенциме.
— Вот тебе. Вот тебе!..
Галя набросилась на поляка, как сумасшедшая. Она била его по голове, по лицу, ушам, шее, рукам, ногам… Я видел, что силы ее оставляют, что вот-вот она не выдержит напряжения. Но я глубоко ошибся. Еще минут десять она била несчастного поляка. Потом, тяжело дыша, села за стол.
Я не помню всех вопросов Гали. Не помню и ответов поляка. Помню одно, что до ужина, т. е до десяти часов вечера, Галя не меньше десяти раз приходила в бешенство и начинала беспощадно избивать поляка.
Ровно в десять она позвала сержанта Суворова.
— Отведи его в камеру. Не забудь дать воды помыться.
Сержант увел окровавленного полуживого поляка.
— Теперь пойдем ужинать.
Я молчал. Мне не хотелось ни говорить, ни смотреть на Галю.
Свежая ночь немного протрезвила меня от этого кровавого кошмара.
