– Что ж ты, грош, в бесерменскую калиту не попадешь? – в лад Вьюну ехидно пропел Заноза.
Купец, однако, не обращая внимания на колкость дружинника, с тем же благостно-лукавым видом по‑хозяйски уселся на стулец.
– Недаром писано: «Воды бо часто капля каплющия и камень удолит…»
– То из книги «Измарагд»? – перебил его Лапоть.
– Истинно.
Вьюн удивленно глянул на Федосия, домолвил:
– Иначе писание то зовется книгою жизни и о многоразличном чтении божественном глаголет…
– Вельми учен ты, купец, – нетерпеливо перебил его Горский, – токмо к чему молвь твоя?
– А к тому, – Вьюн спрятал улыбку, – что нашелся‑таки путь к огневому зелью! Хитроумен приказчик у Шагид-Уллы, чистый бес. Окрутил он хранителя порохового запасу, да как окрутил‑то! Надлежит вам, дружья, идти завтра в Булгар с тем Саидом, яко его работникам. Будет приказчик зелье с хранителя взыскивать, а вы уж не зевайте…
Хранителю огневого припаса Ахмету снился дурной сон. Привиделось ему, будто влачится он за неведомым всадником на волосяном аркане, больно перетянувшем кисти рук. Спотыкается Ахмет, плашью падает на снег, от которого тянет нестерпимым могильным холодом, и, обдирая о колючий наст бесстыдно обнаженный живот, тащится и тащится за лошадиным хвостом. Смертно коченеет тело, а распухший от дикой жажды язык никак не слизнет хоть малую снежинку, дабы упокоить огнем пылающую гортань.
– Пить, – пересохшим ртом прохрипел Ахмет и очнулся. Тожелым был сон, нелегким и пробуждение. Дородное тело сотрясала дрожь, тупой болью отдаваясь в голове, неподъемной, будто каменное ядро для тюфенги.
«Опять проклятый Никита кан не натопил», – подумал Ахмет, зябко кутаясь в стеганый халат. Только не с холоду морозило почтенного хранителя. Опять отнял у него накануне разум лукавый джинн, сидящий в сладком арранском вине. И не он ли, коварный искуситель, потешался над ним, всю ночь волоча за собою на безжалостном аркане? Зачем толкнул его снова нечестивый банщик Ибадулла на греховное для правоверных пьянство? Ведь сколь приятно было до этого омовение, как нежна была в уединенном банном покое девушка-служанка…
– Наиля, – мечтательно протянул Ахмет и тяжко вздохнул, ибо в келью, нарочито громко шаркая просторными туфлями, вошла его старая жена Фатима.
«Такая не приласкает! – с раздражением подумал Ахмет. – Сама как стоптанная туфля. Одного только от нее и дождешься – подожмет губы и прошипит: празднуй раз в месяц – будешь веселым, запразднуешь каждый день – будешь голым!»
