— Дрались, — согласно кивнул инквизитор. — Еще как дрались! Убивая и оставляя позади себя все новые и новые трупы. Разные. Нужные и ненужные. Но, может быть, именно это от вас и требовалось? Может, к этому вас и подводили? Аккуратно, постепенно, исподволь…
— Как это «подводили»?! — Дипольд вперился в магистра недружелюбным взглядом. — И что значит «ненужные» трупы? Я убивал, потому что должен был убивать. Потому что иначе было нельзя.
— Разве? По одной лишь этой причине? Ну, хорошо, ваше высочество, тогда давайте обо всем по порядку — начиная с первого дня заключения в темнице маркграфа. Судя по вашим словам, именно тогда вы почувствовали, как что-то внутри вас переломилось. Изменилось. Обновилось. Или просто вырвалось наружу.
Дипольд промолчал. Все так и было. Он рассказывал о своих злоключениях и переживаниях, как просили — не упуская ни малейшей детали. Честно рассказывал. А инквизитор оказался внимательным слушателем.
— Сначала был некто Сипатый из соседней клетки-камеры, — продолжал магистр.
— Хам и мерзавец, — поморщился Дипольд. — Негодяй, посмевший непочтительно отозваться о…
— Да-да, конечно, — мягко, будто успокаивая капризного ребенка, остановил кронпринца Геберхольд. — Вы сломали ему руку о прутья решетки, но убить — не успели. От чего чрезвычайно расстроились. Вспомните, как вам было горько и обидно, когда это за вас сделали другие.
Дипольд слушал, стиснув зубы и вовсю кляня себя за необдуманную откровенность перед инквизитором.
— Потом были пленные послы — уважаемые и знатные люди Остланда, которых вы вполне могли, спасти от лютой смерти в руках голема.
— Но какой ценой! — воскликнул Дипольд.
— Верно, цена была немалой. Вам предлагалось под диктовку маркграфа написать письмо отцу. И у вас имелась весомая причина отказаться. В ваших глазах — более чем весомая. Но — не в глазах тех, кого растерзали стальные пальцы.
— Скажите прямо, святой отец, вы хотите меня в чем-то обвинить? — голос Дипольда дрожал от еле сдерживаемой ярости.
И сдерживаться становилось все труднее.
— Упаси Боже, — в словах Геберхольда не слышалось искренности. Упрека, впрочем, не слышалось тоже. Этот инквизиторский лис знал, как вести себя во время сложных бесед и деликатных допросов. — Я всего лишь хочу сказать, что, когда дело касается конкретных человеческих жизней, зависящих от принимаемого тобой решения, и когда видишь лица тех, кого твое слово обрекает на смерть, все оценивается несколько иначе. Изначальная бесспорность былых убеждений становится весьма размытой, условной и относительной. Полагаю, многие на вашем месте согласились бы написать то злополучное письмо. Тем более что оно едва ли способно было сколь-либо серьезно повлиять на сложившуюся ситуацию. Если здраво рассуждать…
