— Фи, помилуйте, сударь, это бестактно! — плаксиво морщилась мадам Фриде. — Умоляю, не говорите таким наступательным тоном. Помилуйте, сударь, это совсем другая эстетика.
Но когда Куклес вскакивал и, чуть ли не с кулаками, начинал доказывать преимущества «шара», мадам всплескивала руками (в брезгливом шоке) и примиряла художников:
— О, господи! Все, все, любезнейшие мои! Не будем выражать мелкие придирки, делиться на враждующие группы, выставлять себя на посмешище. Постараемся для общего блага быть гибкими, мягкими, не будем лезть напролом. Отнюдь! Не будем разрушать сладостную атмосферу, давайте наслаждаться нашим общением. Мы все как одна семья, где уважение друг к другу, охранность отношений — превыше всего!.. Поговорим лучше о последней презренной выставке официальных художников. По-моему, это такая шокирующая безвкусица…
— У Куклеса не все дома, он с приветом, потому и колобродит. А Гробман просто глупый, — заявил мне однажды Шматович по пути к метро. — А работы глупца в принципе глупы. И глупость с настырностью — опасная комбинация. Своей бездарностью Гробман губит светлые головы простаков. Я знаю точно — он не случайно просит у художников подарить то одну, то другую картину. И собрал уже несколько сотен. Знаю точно — он готовится умотать на Запад… И никакой охранности в «салоне» нет, но есть опасный дух. Хочешь мое мнение? Фриде сотрудничает с Большим домом, и всех нас берут на заметку. Больше у нее моей ноги не будет.
Благородный спаситель Шматович заронил в меня сомнение относительно «салона». Я стал рассматривать свечу под лампой некой идеологической западней, из которой можно и не выбраться. И странное дело — в дальнейшем в хитросплетении судеб я рано или поздно встречал всех приятелей юности, но многих посетителей «салона» не встречал никогда, и что странно вдвойне — они не упоминались в слухах, а как известно, московские, тщательно просеянные слухи — самая верная информация. Впрочем, Гробман одним из первых уехал в Израиль.
В то время было еще одно место, где собиралась творческая молодежь — квартира художника и прозаика Александра Пудалова. Его родители постоянно жили на даче и наш герой упивался благополучием и свободой; и нам в той захламленной квартире дышалось гораздо легче, чем в «салоне» мадам Фриде.
Пудалов слыл «невинным любителем горячительных напитков»; потому входным билетом в его клуб значилась «Гамза» — огромная, с огнетушитель, бутылка дешевого вина, похожего на краску для заборов. За вином велись исключительные словесные баталии, при этом хозяин комнаты неизменно держал стойкий нейтралитет. На фоне словесных сражений он, немногословный, смотрелся особенно прекрасно.
