В Раменском солдаты посоветовали Ольге пересесть в электричку, а с окраины добираться трамваями. На электричке Ольга с детьми доехала до Москва-товарной, но и там стоял кордон патрулей. У Ольги потребовали пропуск.
— Я к матери. Ездила за город к тетке.
Она назвала адрес матери и ее пропустили.
Когда сели в трамвай, дочь снова полезла под лавку. Ольга улыбнулась, вытащила девчушку, прижала к себе и с горечью подумала: «Эта война не только взрослых, но и детей изуродовала, вселила в них страх».
Когда мать открыла дверь, с ней стало плохо.
— Ой, Оленька, ты ли?! А дети-то, прям скелетики!
…Мать работала истопником.
— Сижу себе в подвале, кидаю в топку уголь, штопаю носки на лампе да пою, — говорила она Ольге, когда они поужинали и уложили детей. — Но сейчас уже несколько месяцев угля нет. Просто посменно дежурю… сижу и думаю о Вите. Так и не получила от него ни одной весточки. Говорят, пропадают без вести, а я не верю… Ну, а как вы-то там жили?
Всю ночь они проговорили на кухне, растапливая плиту последним паркетом, вынутым из пола.
— Зря приехала, — сказал Ольге утром старший брат Алексей. — Здесь тебя не пропишут, да и Анатолия одного оставила. Такого человека! Дуреха! Тебе за него обеими руками держаться надо, а ты его там бросила.
Алексея освободили от мобилизации как контуженного в финской компании. Он по-прежнему служил на телефонном узле и каждый вечер «буйствовал»: напившись, рвал продовольственные карточки — «проклятые бумажки», усаживался на кухне с гитарой, брал прежние прекрасные аккорды, пел какой-нибудь куплет, отплясывал чечетку, играл все громче, пел на всю квартиру. Его пыталась остановить жена Лариса — то уговорами, то угрозами; сбегались соседи с лестничной клетки. Алексей медленно поднимал глаза, зловеще осматривал собравшихся и гремел:
— А ну все к чертям собачьим! — и продолжал плясать.
Заканчивалось его буйство тем, что, обливаясь потом, он валился на пол, хватался за сердце и хрипел, вдрызг разбитый и опустошенный…
А по ночам во сне он кричал. Это был страшный крик. Вначале слышались только стоны и скрежет зубов, потом раздавался низкий протяжный вой — он нарастал, переходил в сиплый вопль, и внезапно ночную тишину разрывал неистовый долгий крик. От этого крика шатались люстры, падала посуда в шкафах: весь дом приходил в движенье: люди испуганно вскакивали с постелей и в панике выбегали на лестницу. Пытаясь разбудить мужа, Лариса толкала его и била, стаскивала с кровати, но он продолжал кричать и на полу; кричал и дергался, точно раненый зверь.
