Это было хуже наваждения, страшнее кошмара, опаснее любого приключения. Это было, словно прыгать с крыши в далекий и потому крошечный стог сена. Ощущение полета — и неминуемого падения.
Она со стоном откинулась назад, изогнулась гибкой веткой в объятиях мужчины, всем телом ощущая, как он напряжен и возбужден. Она боялась до смерти — и до смерти его желала. Все остальное не имело значения. Все остальное будет завтра, а здесь и сейчас имеют значение только эти сильные руки, горящие страстью глаза и бесстыдные, жадные поцелуи, горящие на ее искусанных губах…
Ничего не осталось — только бездна и бесконечное небо, только маятник, раскачивающий два тела по сумасшедшей амплитуде, от жизни к смерти, от конца к началу, и уже нет нужды сжимать руки, потому что сплавлены воедино кровь и плоть, кожа и дыхание, но и разомкнуть эти объятия невозможно, ибо как разорвать то, что от века было едино и лишь по глупому недоразумению столько времени не могло этого понять?..
Огонь поливал теплым золотом слившихся в жарком объятии любовников, медвежьи шкуры стали их брачным ложем, и ряды древних томов одобрительно глядели на таинство, которому тысячи лет, и которое всегда юно и неопытно…
А потом Дэвид поднялся на ноги, подал ей руку и подвел к стеклянной витрине, в которой мирно покоилась древняя Библия. Показал Грейс комбинацию цифр на пульте, бережно вынул книгу из ее уютного покоя, вернулся на пол перед камином, раскрыл в нужном месте и тихо прочитал специально для Грейс лучшие строки о любви, когда-либо написанные человеком…
…Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а Любви не имею, то я — медь звенящая…
…Если имею дар пророчества и знаю все тайны, могу и горы переставлять, а Любви не имею — то я ничто…
…Любовь долготерпит, милосердствует, Любовь не завидует, Любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине…
…Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит…
…Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…
И пребывают сии три: Вера, Надежда, Любовь, но Любовь из них больше…
Глубокой ночью они прокрались наверх, веселые и смущенные, словно подростки, и у самой двери в ее комнату целовались онемевшими и без того губами, потом расходились по комнатам — и выскакивали в коридор снова.
Только под утро счастливая, возбужденная, измученная Грейс уснула каменным сном, обняв подушку так, словно это был Дэвид Стил.
