Свинари вдруг начали плакать, прощаясь с животным.
Потом мне вообще показалось, что они со свиньёй разговаривают. Ну да это не моё дело. Про свинарей говорили, что многих из них не хоронят, а они просят после смерти положить себя в биореактор, чтобы пойти на корм своим подопечным…
И вот наступил первый день выхода на поверхность. Я понимал, что если всё и будет удачно, то мы не улетим сразу, а будем долго готовиться к вылету.
С видимым неудовольствием Математик отпустил меня за вещами. Пуховая куртка мне не особо была нужна, но я устроил чуть не истерику, настаивая на том, что должен взять её с собой на поверхность.
Совершенно непонятно, какая погода теперь наверху, сентябрь мог быть холодным, а мог быть и тёплым, как прежде.
Климат – вещь непредсказуемая, а нас всё время пугали то ядерной зимой, то палящим пеклом ускоренного Катаклизмом глобального потепления.
Я пошёл к Кате, которая обо всём догадывалась. Терять мне было нечего, кроме неё, разумеется, и я рассказал ей все детали.
Она замолчала надолго, точь-в-точь как в тот день, когда мы бродили по ещё не проснувшейся станции «Динамо» и искали на колоннах следы древних существ.
В слабом свете сигнальных ламп наши лица имели цвет стен – серовато-красного тагильского мрамора. Мы тыкали пальцами в пилоны, там, где могли обнаружить окаменевшие колонии кораллов, неизвестных мне беспозвоночных, что остались там как завитушки.
– Вот смотри, это мурекс, пурпурная улитка, – говорил я, и наши пальцы, сплетаясь, скользили по мрамору. – Давным-давно её растирали и получали краску пурпур, которой красили плащи греческих архонтов и тоги императоров. О ней писал ещё Гомер…
На этих словах я сбился и продолжил, вспомнив то, что было написано в какой-то книге:
– А вообще-то её ещё ели…
Любовь наша была как эта улитка, намертво замурована под землёй.
Катя поняла меня сразу, и за короткий миг, когда я слышал её вздох, представила всю нашу жизнь после моего исчезновения.
– Я понимаю. Так надо. Надо – так надо.
– Я вернусь.
Она промолчала, потому что надо было сказать: «Буду ждать». Или сказать: «Я верю, что ты вернёшься». Но так говорить было глупо, я и сам до конца не верил, что вернусь. Даже не так: я не верил, что могу вернуться. Сверху из круглого окошка смотрел на нас фарфоровый футболист с поднятой для удара ногой: мяч его давно улетел, и футболист недоумённо смотрел на мысок своей бутсы.
Это был другой пилон, и от того, с которого на нас смотрела фарфоровая фигуристка, он находился далеко – во всех смыслах.
