— Поскольку это не Египет, — согласилась Оливия. — Потому что ничто, кроме Египта, не может быть интересным или важным.
— Это не…
— И потому что ты упрям, — продолжила она. — Потому что ты не восприимчив к возможностям. Потому что ты, как обычно, лезешь в драку, вместо того, чтобы попытаться выбрать наилучший вариант. Ты не оппортунист, я знаю. Это моя специализация. Но почему ты не видишь, что самым разумным будет объединить наши ресурсы?
— Не хочу быть разумным! — воскликнул Лайл. — Для меня это не игра.
— Ты действительно так думаешь? Что это игра для меня?
— Как и всё остальное, — сказал он. — Я рассказал тебе вчера по секрету. Думал, ты понимаешь. Но это для тебя спорт, играть людьми как картами.
— Я сделала это ради тебя, тупоголовый ты человек!
Но Лайл был слишком озабочен своими ранеными чувствами и возмущением, чтобы услышать то, что она говорит.
Он продолжил так, словно ничего не слышал.
— Ты верно всё разыграла, признаю. Показала мне, что можешь управлять моими родителями и заставить их подчиняться твоим смехотворным планам. Но я — не они. Я тебя знаю. Знаю твои штучки. И не стану переворачивать свою жизнь с ног на голову только потому, что тебе наскучила твоя!
— Это одна из самых мерзких, обидных, намеренно безмозглых вещей, которые ты мне когда-либо говорил, — сказала Оливия. — Ты себя ведёшь как полный идиот, а с идиотами мне скучно. Катись к дьяволу.
И она сильно толкнула его.
Перегрин этого не ожидал. Он качнулся, потерял равновесие и упал на спину в кустарник.
— Болван, — проговорила Оливия и ушла прочь.
Клуб Уайтс
Вскоре после полуночи
Лайл провёл день, пытаясь унять ярость, боксируя, фехтуя, скача верхом и, уже в отчаянии, стреляя по мишеням в тире.
Он всё ещё хотел кого-нибудь убить.
Перегрин сидел в комнате для игры в карты, разглядывая противников через ободок своего бокала и рассуждая, с кем из них стоит затеять драку, когда почтительный голос произнес над его плечом:
— Прошу прощения за беспокойство, Ваша милость, но пришло сообщение.
Лайл оглянулся. Лакей поставил серебряный поднос на стол возле его локтя.
На свёрнутом и запечатанном листе почтовой бумаги было написано его имя. Хотя благодаря бутылке или двум, его голова была не столь ясной, как с утра, ему не составило труда распознать почерк.
Более того, не требовалось особых умственных способностей, чтобы установить, что письмо от Оливии после полуночи не может содержать новостей, которые обрадовали бы его.
