— Non me irascere, domine![4] — вскрикнул хозяин, по спешно направляясь к очагу.
Тукция набросилась на еду: она глотала кушанья не прожевывая, почти давясь, и человек с презрительной улыбкой смотрел на ее жадность. Его забавляли: и алчный взгляд женщины, и капли пота, выступившие на лбу, и порывистые движения, когда она хватала куски мяса, и слезы на глазах, когда обжигалась.
Он велел хозяину распечатать амфору и налить вина в кубки.
— Пей, — подал он полный фиал женщине, — пей за нашу любовь…
Тукция взглянула на него сонными глазами. Горячие кушанья разморили ее.
— Пей, — повторил человек.
Она отрицательно мотнула головой, но он, ухватил се за шею, поднес фиал к ее губам и заставил выпить.
Потом она, не сознавая, что делает, выпила еще и опьянела.
Человек смотрел на нее с усмешкой.
«Голодная плебейка, — думал он, — жадная свинья, готовая на все ради желудка. И все же — она хороша».
Он допил вино, помог ей встать и повел в кубикулюм, где уже горела светильня, зажженная услужливым хозяином.
Проснувшись на другой день, Тукция долго не могла сообразить, почему она находится в чужом кубикулюме, а когда вспомнила вчерашний вечер, быстро вскочила, выбежала в атриум.
В дверь, открытую на улицу, врывались потоки солнца.
«Феб-Аполлон уже выехал на золотых конях», — подумала она, вспомнив любимое выражение старого Мария, и огляделась.
От очага поднялся хозяин, недружелюбно взглянул на нее.
— Выспалась? Слава Вакху! Вчера ты так объелась и опилась, что потеряла облик женщины… Что стоишь? Неужели ты думаешь, что я буду кормить тебя сегодня?
Вспыхнув, она рванулась к двери.
— Подожди! Господин оставил для тебя десять нуммов. Бери и уходи. Да моли богов за здоровье и благоденствие Люция Корнелия Суллы.
Она взяла деньги и вышла на улицу.
Целый день бродила опять по городу, сжимая в руке серебро.
К вечеру она очутилась у лавок, где толпились полуодетые женщины. Смех и крикливые голоса оглушили ее. Она растерянно остановилась, не зная, куда идти.
— Эй ты, шкура, — кричала старая блудница с дряблыми обнаженными грудями, обращаясь к молодой, с подведенными сурьмой глазами, — хорошо выпотрошила своего Адониса?
Молчи, ночной горшок! — вскрикнула молодая и засмеялась.
— Собирались женщины, простоволосые, неряшливые, и хохотали. Старуха вцепилась девушке в волосы. Толпа окружила их. Тукция видела, как они, визжа и воя, упали на грязную землю и покатились, нанося друг дружке удары по голому телу.
— Так ее, так! — слышались голоса.
