Эта штука перед нами, хотя она есть, была и всегда будет мертвой, была оживлена и будет оживлена снова, но в то время — нет, в это, — после одного заключительного толчка, она встала как вкопанная — колеса остановились, завод кончился, — издав один последний, грубый, механический вздох.
Упал сосок. Доктор поднял его и предложил ребенку. Еще одна клубника! Она покачала головой.
Размер и рельефность вторичных половых признаков показывают, что это творение, как и ребенок, женского рода. Она живет в чаше для фруктов, где доктор нашел первую клубнику. Когда эрцгерцог хочет ее, Арчимбольдо, который ее сконструировал, снова собирает ее воедино, располагая фрукты, из которых она состоит, на плетеной раме, всегда немного иначе по сравнению с последним разом, в соответствии с тем, что может дать теплица. Сегодня ее волосы состоят в основном из мускатного винограда, ее нос — груша, глаза — лесные орехи, щеки — красновато-коричневые яблоки, слегка сморщенные, правда, — да какая разница! Эрцгерцог имеет склонность к старым женщинам. Когда художник ее приготовил, она напоминала шляпу на колесах Кармен Миранды, но ее звали "Лето".
Но теперь, какой ужас! Волосы помяты, нос расплющен, грудь раздавлена, живот выжат. Ребенок наблюдает за этим видением с величайшим интересом. Она снова заговорила. Она спросила с серьезным видом:
— Если 75 процентов лишились глаза, 70 — уха, 80 — руки и 85 — ноги: чему, в конечном итоге, равна наименьшая часть людей, лишившихся одновременно глаза, уха, руки и ноги?[2]
И снова она их озадачила. Они поразмыслили — все трое — и наконец медленно покачали головами. Словно вопрос ребенка был последней каплей, "Лето" распадалось теперь на составляющие — оседало, оползало, выливалось из своей рамы в чашу для фруктов, тем временем как осыпающиеся фрукты — некоторые почти целые — падали на тростник вокруг нее. Миланец с мукой на лице наблюдал за тем, как распадается на части его композиция.
Не то чтобы эрцгерцогу нравилось представлять это чудовищное существо живым, ибо ничто бесчеловечное ему не чуждо; скорее ему все равно, жива она или нет, и все, что он хочет, это погрузить свой член в ее поддельную странность, как он делает это, возможно, воображая себя фруктовым садом, и эти объятия, это погружение в сочную плоть, которая, как мы знаем, вовсе не плоть, которая, если хотите, живая метафора — "Джифа", — поясняет Арчимбольдо, показывая отверстие, — это единение с истинной плотью лета сделает плодородным его холодное королевство, снежную страну за окном, где каркающий ворон без конца сетует на суровую погоду.
