Но бывало и так, что в храме совсем нет народа. Совсем не берут ни свеч, ни просфор. Тогда Саша успокаивался и внимательно-внимательно слушал службу. Он отдыхал и душой, и телом. Но так бывало редко, вечерами в будние дни.
Однажды случилось совсем неожиданное, страшное. Шла торжественная всенощная. Народу был полон собор. Стояло жаркое лето, и хотя собор был каменный и большой, но все же духота была необыкновенная. Вдруг сзади раздался сильный крик — и замолк. На мгновение многие оглянулись. Но все было спокойно.
Только стоявшие около ящика увидели, как Саша взмахнул руками и… рухнул на пол. Он был… нет, не мертв, но в глубоком обмороке. Будто мертв. Совсем недвижим. Его укрыли. Он полежал около получаса и встал как ни в чем не бывало. Только яркая бледность оставалась на его юном лице.
Это происшествие вызвало беспокойство у настоятеля монастыря, и он, разузнав адрес матери, описал ей происшествие с Сашей. К великому огорчению всех, оказалось, что Саша — припадочный с младенческих лет, что с ним это бывало и раньше. Мать пыталась лечить Сашу, но врачи отказались, потому что болезнь была непонятной и душевной. Настоятель предлагал маме взять Сашу домой, но она сказала, что сын дома месяца не проживет, умрет от скуки и болезни. Тогда оставалось разгрузить Сашу от трудной работы за ящиком, что настоятель и сделал.
Однако Саша так привык к своему послушанию, что не переставал приходить по-прежнему за ящик, и когда его силой выводили оттуда, он горько плакал. И плакал так сильно, что настоятель стал опасаться за благополучный исход. Припадки участились. Саша стал падать и во дворе, и в трапезе, и везде. Обращались к врачам не один раз. Возили Сашу в больницу. Вызывали врача на дом. Врачи не смогли помочь. Улучшения не было.
Наступил Великий пост 1955 г. На улице заметно потеплело. Природа пробуждалась к жизни. Солнышко стало ласковее смотреть на землю. Саша повеселел. Болезни как не бывало. Туча задумчивости, хмурости сошла с лица Саши. Он стал разговорчив, общителен, даже ласков с братией монастыря и с народом, когда продавал просфорочки и свечи за ящиком. Но что-то новое появилось в его лице. Все стали это замечать. Не то грусть какая, не то робость, не то луч радости какой-то. Словом, новые, никому не ведомые чувства стали охватывать его душу. Он заметно возмужал, стал серьезным, торжественно-задумчивым. И как-то по-особому стал здороваться с братией. Раньше, бывало, встретится с кем, поклонится молча. Ни слова. И даже в лице не изменится. А теперь при встрече как-то мягко улыбнется — и вдруг, будто тучка темная найдет на его лицо, остепенится и чуть не заплачет… Заметили, что он чаще, чем раньше, стал плакать. То за ящиком призадумается, склонит головку и… заплачет; то на клиросе (где он бывал весьма редко) прослезится, но быстро оправится; а более всего — в своей келии. Брат, с которым он жил, стал часто видеть его плачущим. Особенно когда они вместе читали правило и вечерние молитвы. Как-то Саша даже проговорился своему собрату: «Что же мне, брат, оставить тебе на память?..» — и сразу замял свой разговор, перевел на другое. Да, заметно было, что Саша готовился к чему-то важному, серьезному, решающему…
