А Ксенька знает, и — слава богу.
На все осторожные Лерины «понимаешь, Филипп — он для кого-то, может быть, и хороший, но он не твой человек» (год назад, когда они только решили вместе снимать квартиру, это можно было себе позволить), Ксеня делала постную мордочку: «Ну а ты, ты сама понимаешь, что это в тебе — мамчуковое? чисто мамское: мое — не отдам!».
А вот и неправда, в хорошие руки — с песнями б отдала. Тогда бы не чувство убытка было, наоборот, прибавления. А если не знаешь, куда деть глаза, когда он тебе из ремонта швейную машинку заносит, без «здрасьте», без «до свидания» и вдруг, уходя: одну схемку сейчас провернем и отвезем нашу девочку на Бали… И еще подмигивает заговорщицки. Ну? Только этого не хватало! В сообщники он их с Ксенькой берет! Раньше стеснялись хотя бы, а теперь еще и гордятся. Да, Карамзин, да «воруют»… Но доблестью это не было никогда. Все советские годы «застенчивый воришка Альхен», именно что застенчивый, свидетельствовал о существовании нормы. И вот впервые в стране выросло, можно сказать, целое поколение…
Что-то пиликнуло? Надо же, эсэмэска. Сколько сейчас — семь утра. От кого? Не свадьбу же они отменили… Может, выкуп хотя бы? Так, от Ксени: «Сорри, если разбудила. Тебе сейчас позвонит Вяч. ОК?»
Он в Москве? Я не выгляжу, я не выспалась. И теперь точно уже не засну! Неужели в Москве? Надо что-то ей написать…
Так, еще эсэмэска: «Вяч в Торонто. Фил ждет от вас танец родителей. Заклинаю! Не спорь!»
Боже мой, она нервничает. Я не спорю. Я только ничего не могу понять… Какой танец, если он в Торонто? Но главное — ее успокоить. Я напишу… я уже пишу: «Ксеник, ОК!»
Потому что праздник они делают для других. А у Ксени — одни волнения. И это ужасное платье, в котором она так боится упасть. А Филипп придумал к нему еще и пятиметровый шлейф, который должны за Ксенькой нести две племянницы в розовых платьицах с белыми крыльями за спиной — две его племянницы, вот ведь картинка — сядут Ксене на хвост, чтобы не убежала.
Опять эсэмэс: «Мамсик! Век — твой должник!».
А сейчас еще пришлет: чмоки-чмоки.
Надо встать и умыться. И накраситься, да. Чтобы голос был выспавшейся, ухоженной женщины. Ухоженной или даже холеной? О чем они могут через столько лет говорить?
Не звонит. Почему? Надо вспомнить хорошее, чтобы разговор хоть как-то сложился. А хорошего было много. Просто с ходу не вспоминается… Один пионерский лагерь сейчас в голове. Как они сидели на заднем сиденье его «москвича», бессонные и голодные, он жевал пирожки, а потом осторожно перекладывал в ее рот полужидкую кашицу, а она глотала ее не жуя — почему это было счастьем? — а ведь было, и каким! Инфантильным, младенческим? Он питал ее, он переливался в нее — да, почти как у Марины Ивановны: «У меня к тебе наклон уст — к роднику…».
