А Курков говорил:
— Надо за это выпить. Или не надо?
Мы выпивали, борясь между тостами с комарами. Женщины и дети давно ушли спать. Я говорил:
— Покойный Даур Зантария — между прочим, мой ровесник — как-то сказал: «Волнует меня только то, что может быть зафиксировано в истории». А меня волнует только то, что не может быть зафиксировано в истории. — Я всё время норовил серьёзно поговорить с Курковым о литературе и прочей чепухе. Курков меня стыдил:
— Да ну её, эту литературу, в задницу. Ты ещё про дискурс со мной поговори. Или про парадигму.
— Нет, до дискурса я никогда не опускался, — говорил я, и мы выпивали. За Лизу, за Элю, за Тэо и Габи. За нас мы тоже выпивали и чувствовали, что за всё это выпивать приятно.
Весь следующий день мы купались в пруду. Вечером ходили за целебной родниковой водой в лес, к капличке. Перед сном я читал Габи и Тэо сказки. И они их слушали. Когда привезённые из города русские книжки кончились, Габи принесла английскую.
— Я не умею читать по-английски, — сказал я.
— Да ты хоть попробуй, — сказала Габи.
Давно мне не было так легко и спокойно, так по-настоящему легко и по-настоящему спокойно. И я напрочь забыл, что в сумке у меня лежат анкеты, и что у Эли уже есть вызов, и что она меньше чем через год уедет. Я не вспомнил обо всём этом ни разу.
И когда Курков, оставив Лизу и детей в Лазоревке, привёз нас в Киев, чтобы проводить, тоже не вспомнил. Но это как раз не мудрено — в таком всё происходило темпоритме. До поезда мы успели: бегом погулять по Андреевскому спуску. Зайти в Дом Булгакова. В две галереи. В китайский ресторанчик. В голландскую пивную. В гости. И закончить гонку у Куркова дома, где выпили красного вина, и где Курков играл на рояле и пел комсомольские песни из песенника. Сначала сам, потом в четыре руки и в два голоса с Элей, маршируя. Думаю, в этот вечер служащие американского посольства были в недоумении.
На коду Курков взял охотничий рожок, проникновенно сыграл «Шаланды полные кефали» и проводил нас на вокзал.
В поезд мы прыгнули за минуту до его отправления.
И тут я вспомнил, зачем ездил в Киев.
Глава 4
Это было летом — 1
А тридцатого августа годом раньше «Укрлитгазета» огласила на всю страну имена литературных счастливцев и баловней литературной судьбы. Тех, кому были присуждены литературные премии за прошлый год. Короленковскую премию выдали мне.
Сам я, правда, газету не читал. Мама тогда уже болела, лежала в девятке, и у меня не было ни времени, ни сил искать газету, которую не читает ни один нормальный человек и не продаёт ни один нормальный торговец. Думаю, тираж у этой газеты раз в пять меньше, чем число членов союза писателей. По одному экземпляру на пятерых членов, значит. И они передают её из рук в руки, как переходящее красное знамя времён социализма — за особые заслуги перед родиной и её литературой.
