– Ты мне не поможешь, – пробормотала она. Вокруг ее глаз были круги, а подбородок испачкан вязкой черной жидкостью.
– Я и не думал, что ты тоже можешь так мучиться, – прошептал он. – Что ты сделала со мной своими губами? У меня уже почти ничего не болит.
– Только то, что должна была сделать.
Он подождал, пока она вытрет рот плащом, и без того перепачканным землей и кровью, поднимется и встанет поустойчивее на нетвердых ногах, и сказал:
– Чудная ты девчонка.
Она улыбнулась. К ней уже вернулся обычный цвет лица, и глаза блестели, как всегда.
– Любой, кто выжил после взрыва поезда, тебе покажется, наверно, таким же чудным, как я…
Он оглядел лежащий в лесу состав, разбросанные по траве тела, уцелевших пассажиров, пребывающих в прострации или обезумевших, помятые – словно они бумажные – вагоны.
– Это никакой не несчастный случай, а атака камикадзе, атака самоубийцы, – добавила она.
– Откуда ты знаешь?
– Из-за воронки. Совершенно ясно, что был взрыв.
– А может, это диверсия…
Она тряхнула головой, словно окончательно стряхивая с себя тошноту.
– Исламские террористы всегда действуют по одиночке. Они считают, что так шансы на успех увеличиваются во много раз, и я думаю, что эта стратегия в самом деле правильная. Думаю, что в нашем случае камикадзе прыгнул на пути и подорвался прямо перед локомотивом.
Пиб пошарил у себя на поясе, чтобы проверить, не потерял ли он в этой заварухе свой СИГ П230.
– Странно, но мне кажется, ты будто знала, что так случится…
– Почему ты так говоришь?
Она смотрела на него пристально, как кошка, стерегущая мышь. Не выдержав ее взгляда, он проверил, в порядке ли его одежда. Выяснил, что в нескольких местах слегка порваны брюки и куртка. Кровь запеклась на волосах у виска и на ухе.
– Я видел, как ты задергалась, когда подошел контролер, – наконец проронил он не очень внятно. – У тебя ведь не было билетов, правда?
Она кивнула в сторону лежавших рядом тел.
– Когда едешь в последний раз, все равно, есть у тебя билет или нет.
– Да. Но только если бы поезд не сошел с рельсов, нам бы пришлось не сладко!
– Иначе что-либо может быть только в настоящем, но не в прошлом. А теперь пора уходить – скоро приедут спасатели.
– Уже? Сколько же времени я…
– Был без сознания? Целых два часа.
Стеф направилась к перевернувшимся вагонам и, не обращая внимания на трупы, стала рыться в продавленных чемоданах. Пиб понял, что она ищет еду, и, хотя это ему претило, присоединился к ней. Они вытряхнули содержимое из двух рюкзаков и набили их уцелевшими продуктами и бутылками воды. Ветер не мог разогнать запах крови и уже начавшегося разложения. Пиб старался не смотреть на изувеченные окровавленные трупы, покрытые мухами. Оставшиеся в живых люди бродили по развалинам, как зомби, на дрожащих ногах, руки у них висели, как плети, глаза смотрели в пустоту. Никто из них не выражал никакого протеста, видя, как Пиб и Стеф остервенело запасались едой. Впрочем, грабежом занимались не только они: среди осколков железа бродили и другие тени, они выбирали из одежды, обуви и косметичек ценные вещи и пачки денег. Карканье ворон раздавалось в тишине, как похоронный звон. Пиба охватил ужас, когда в одном из пакетов с едой он наткнулся на оторванную ручку младенца. Он поднял взгляд и увидел глаза женщины, которая сидела на чемодане и прижимала к себе что-то кровавое. Женщина расстегнула верхние пуговицы на запачканном кровью платье и вложила сосок набухшей от молока груди в безжизненный неподвижный ротик малыша. Она не плакала, пораженная, окаменевшая, окруженная действительностью, на которую у нее не было сил смотреть. Чуть подальше, у почти целого вагона, какой-то морщинистый, как кора дерева, старик изо всех сил вцепился в цепочку золотых карманных часов, которые у него попытался вырвать грабитель. Старик вопил, что у него умерла жена, что она подарила ему эти часы в день свадьбы, что ничего другого после нее у него не осталось.
