Дженкин направился в сторону сада, на поиски скамьи, где он мог бы посидеть и поддержать ее до тех пор, пока она не придет в себя. Если бы кто-то случайно увидел их там, то подумал бы, что это романтическое свидание двух любовников под луной.
Оказавшись в саду, Дженкин нашел скамью, расположенную между двумя тонкими рябинами, притулившимися у высокой стены, и сел. Он удобно устроил Эфрику на своих коленях и стал рассматривать ее лицо в мягком свете полной луны. Невзирая на то, что все еще жаждал убить тех негодяев, которые напали на нее, Дженкин был рад, что она снова остановила его. Он не хотел, чтобы она увидела, как он творит такое насилие. Тот факт, что она знала, что он может сделать с человеком, приводил его в смятение.
На мгновение он задался вопросом, уж не начал ли он стыдиться своей сущности, но затем покачал головой. Дженкин не придерживался холодного высокомерия предков, той слепой гордыни, благодаря которым они видели в Посторонних немногим больше, чем бессловесную скотину для пропитания, но он гордился тем, что он МакНахтон. МакНахтоны теперь стали более цивилизованными, больше уважали все живое. Это страх заставлял их так тщательно скрывать свою природу, — страх перед страшной судьбой, ожидающей любого, кого уличили бы как ведьму, чародея или демона. И это страх позволил Лаклейну и Томасу избежать его ярости, страх увидеть выражение ужаса и отвращения на прекрасном лице Эфрики, когда он поднялся бы с тел этих двух мужчин с губами, обагрёнными их кровью. Да, Эфрика понимала, что он просто другой породы, чем она, а не одно из тех бездушных, восставших из мёртвых существ из неосвященных могил, которые питаются живыми людьми. Однако знать о его природе и наблюдать её проявления — две разные вещи. Дженкин знал, что если она отвернется от него со страхом и омерзением — это причинит ему несравнимо большую боль, чем он мог бы даже подумать. То, что он чувствовал к ней, далеко превзошло плотскую страсть и влечение.
Он прижался губами к ее лбу и глубоко вдохнул ее сладкий аромат. Даже мать Дэвида, женщина, на которой он хотел жениться и отметить как свою Пару, не задевала так глубоко его чувств, как эта хрупкая, изящная девушка. Эфрика была его истинной половинкой, и теперь, держа ее в своих руках, он думал о том, что никогда ещё так остро не ощущал своего одиночества, зная, что не сможет притязать на неё. Теперь, на этом фоне его былое ощущение своей обособленности казалось не более чем скверным настроением. Несмотря на то, что она всячески заботилась о нём и, — он уверен, — желала его, он был вынужден отказаться от искушения попытаться покорить ее сердце. Она была женщиной, которая любила сады, солнце и детей. Он же мог дать ей только тени, комнаты без окон и, весьма вероятно, бесплодие. Он не мог так поступить ней.
