При этом и внутренне, видимо, довольный, что все-таки выбрался, все же протестующе взмахивал короткими ручками, то и дело к месту и не к месту повторяя одну и ту же где-то подцепленную и явно понравившуюся фразу: «Ну знаете ли!»
— Нет, ты скажи, имел он полное право орать на меня, старшина этот мордатый, как на контру какую? Ну знаете ли…
— А не полное? — цыкнул горец, которому надоело это махание перед глазами.
— Ну знаете ли… Не для того я пер сто верст пехом, чтоб его караульской вывеской любоваться.
— А для чего?
— Ну знаете ли…
— Не знаю, не знаю! — гаркнул горец, очевидно, боевой командир, хвативший лиха и потому с трудом осмысливавший жалобы приймака в полосатых штанах. — Ты своих ждал? Два месяца? Очень долго! Может, полицай был?
— Слыхал! — крикнул толстяк неизвестно кому. — Ну знаете ли!
— Ты гражданка кто?
Толстый не понял.
— Какой на гражданке работа?
— Ну… заведующий сельской парикмахерской.
— Парикмахер бабский! А я разведчик. Понял, голова-ножницы? А я сижу тут с тобой в СМЕРШе! Потом еще на сборный пункт, тыл — проверка. Зачем проверка? Меня немец проверял, огнем!
— Вот именно, — поддакнул Антон, чувствуя, как весь внутренне накаляется, подобно горцу. И все же счастливое ощущение того, что он наконец у своих, брало верх, и с этим ничего нельзя было поделать.
— Ладно вам, — осадил Богданыч. — Лучше десятерых честных проверить, чем одну гадюку проморгать. От обиды не помирают, обстановка сложная…
— Умирают! — сверкнул глазами горец. И видимо, уловив сочувствие Антона, стукнул его по колену и горячо, взахлеб стал говорить о том, как его с группой послали по немецким тылам как раз накануне их наступления — они все сделали как надо, засекли огневые, скопления танков, связного с картой послали к своим, а тут немец попер, и они остались в тылу, выбирались с боями, рвали мосты, технику.
— Да остынь ты, — сказал Богданыч, — если все правда, как сказал, обойдется, вины твоей нет. Судьба.
— Как правда? Я вру?!
Он вскочил, привычно лапнув себя у пояса, где до войны, должно быть, висел кинжал. Антон с трудом удержал его, пытаясь втолковать, что никто его оскорбить не хотел, человек сказал, что думал. Надо уважать старших. Тебе добра желают!
— Пусть думает, что говорит… Старший. Кто старший? Тебе сколько лет?
— Да уж вдвое против тебя, — ответил Богданыч.
— Вдвое? Темно, не видно. Ладно, раз старше, тогда извини.
— Эх, якой ты горячий, — буркнул Богданыч. — Поберег бы себя на дело… А терять нам нечего. Ну проверят… Дальше фронта не пошлют.
