Он кивнул, чувствуя, что далеко не все… Но ведь он любил ее всегда. И сейчас…
Сказал совсем не то, что думал:
— Тогда в беседке я все понял.
— А я нет, — засмеялась она, дурачась, но все с тем же пытливым, напористым огоньком в глубине глаз. — Он ведь был со мной весьма добр, просил только «пересмотреть позицию». Платформу. Представляешь? Этакую железную платформу, на которой, надо думать, мы вместе, в обнимку помчимся к счастливому будущему. Тут было что-то и чисто мужское, упрямое, повыше любого принципа — подчинись! А я не выношу чужой воли. Не та лошадка… Помню, как в лихорадке, бузила, смеялась. Но это был конец. Просто я тогда еще не понимала, что все кончено… А ты меня ждал…
Она говорила, торопливо сглатывая слова, Заносчиво и вместе с тем беспомощно.
— И любил меня совсем не как сестру.
Она умолкла, пытливо и остро прищурилась.
— С чего ты взяла?
— Ну, — засмеялась Она почти весело, — у тебя всегда все было на лбу написано… И потом я ведь женщина. Понимаешь?.. А сейчас? Ну еще бы.
— Хамишь, Тонь.
— Нет, правда…
— А я тебя, наверно, никогда не разлюбляла… То была ошибка. Дурь нашла. Ну можешь мне простить?
— Конечно.
Он смотрел через ее плечо на немца с выпученными глазами.
— И вот он появился, Борька, я гляжу на него, как на пустое место, клянусь. Даже нехорошо стало. Может, я дурная, ведь увлекалась же, и вдруг пусто. Ну ничегошеньки не Шевельнулось, веришь?
Смотрела не отрываясь, ждала.
— Клав, — сказал он, ощущая затылком ее горячие ладони, — о чем ты? Будь спокойна, живи и знай, что у тебя есть друг.
— Друг? — переспросила она с какой-то отчаянной готовностью поверить, обмануть себя. И снова засмеялась неровным, нервным смехом. — Господи, похоже, я напрашиваюсь, ничего мне от тебя не надо, ради бога… был бы только жив… Правда. — Она кивнула, будто клюнула, пряча глаза. Сжавшимся Сердцем он ощутил, как ослабли ее руки. Убрав их под грудь, поежилась, как от холода, бормоча: — Только я люблю, чтобы со мною честно, без пряток. Если… если нам не быть, скажи. Хочешь, я к тебе еще на свадьбу приеду, если позовешь. И скажу твоей…
— Что ты мелешь!
— …скажу, какой ты хороший и совсем мальчишка, хотя и взрослый. Дурачок ты мой… Только бы выжил, только бы живой…
Она говорила так, словно прощалась с ним надолго, может быть, навсегда. Он гладил ее плечи, сдерживая дрожь под горлом, и вдруг с оттаявшей внутри жалостливой теплотой понял, что никуда им не деться друг от друга, еще пойдут вместе на могилу к его матери, что была одной на двоих; слишком много было позади, слишком долго шли рядом их жизни, чтобы не сплестись корнями.
