Клавка, оторвавшись от плеча, подняла к нему смятенное, мокрое лицо.
— Как это было? — спросил он.
И так же замкнуто, в тупом забытье слушал ее сбивчивый рассказ. Как они ехали в толпе беженцев за колхозной отарой под Александровкой, где прежде рыли окопы. Как налетели самолеты и все перемешалось — люди, овцы, телеги, детские коляски.
— Еле вытащила ее из кювета, такая она была тяжелая, неживая. И по полю, по полю к березе на холме. Именно к березе, чтоб запомнить место. Хорошо, земля песчаная, у меня в сумке нож завалялся, кухонный, так и рыла весь день, до вечера. А немцы перли по шоссе в машинах, смеялись, махали руками.
Концами платка крепко утерла сырое лицо.
— А этот парень… партизан. Пока все.
«Значит, связана с партизанами. — Он принял эту новость с отупевшим спокойствием. Угольком затлел вопрос о дядьке. — С кем она под одной крышей? А может быть, ей такая крыша и надобна? Какая крыша?»
— Говори все!
Ее ладонь почти просяще легла ему на руку, он отвел ее, сказал жестко:
— Мне можно.
— Я уже говорила. Там решат… У них сейчас строго, но я за тебя поручилась. Как дальше действовать, дядя Шура скажет.
«Убивать, убивать их, гадов, под корень. Где только можно, любым способом, — думал он с неотступно стоящей перед взором картиной похорон под березой. Мать, заплаканная Клавка с кухонным ножом… — Нет оружия — голыми руками, зубами. Только так!» — Он чувствовал, что задыхается. Даже тогда, в застенке, не было такой огненной, выжигающей нутро ненависти.
— Тонь, я все понимаю.
— Понимаешь, тогда ответь, наконец! Дядька о твоих делах знает?
— Тебя это не касается!
— Ладно, как хочешь.:
— Не все зависит от моего хотения. Есть ситуации, о которых лучше не знать, так надежней.
— Будь они прокляты, эти ситуации, когда перестаешь доверять друг другу и самому себе, — произнес он, глядя перед собой.
— Потерпи три дня, — тихо сказала Клавка, — если решат, за вами пришлют. А пока хоронитесь на чердаке. Днем не выходить. Они ведь к нам заглядывают, гостят…
«Они — это немцы…»
Клавка отвела глаза, просяще добавила:
— Тонь, сделаю, что могу, в остальное не суйся.
Слово-то какое — не суйся. Ну что ж, пусть будет так, поможет, это главное. И как ни горько, надо терпеть, ждать. Такая жизнь… Совсем не та, что была. Словно теперь лишь до конца осознал, как далеко ушло детство.
— Тонь… не думай об этом. Нельзя тебе распускаться.
— Ты о чем?
— О маме.
— Помолчи.
…Рановато, голубочка, встала…
Дядя Шура смотрел на них с крыльца, лицо его было пасмурным, твердые обросшие бородой губы сжаты.
