И все же я не буду правдивым до конца, если не скажу, что все это давалось нам не всегда гладко и легко. Иногда женственность Айи подвергала испытанию наше мужское терпение. Помнится мне, в один из дней начала весны мы тренировались по быстрому нахождению укрытия по команде «Вражеский огонь!» Затем должны были мы ускорить шаг в направлении автобусной остановки, находящейся в нескольких часах ходьбы и, собравшись, сесть в последний, отходящий в город, автобус. И в тот момент, когда следовало вскочить и, выйдя из укрытия, двинуться по тропе, ведущей к автобусной остановке, и все встали, кроме Айи, которая продолжала лежать ничком на земле. Мы бросились к ней в тревоге и увидели, что она погрузилась лицом в ромашки, цветущие по всему полю.
«Какой запах! – бормотала она, абсолютно не обращая внимания на команду. Лицо Дана нахмурилось.
«Встань, Айя! – крикнул он. – Опоздаем на автобус».
Она опрокинулась на спину, сорвала пучок ромашек и поднесла к носу, пистолет валялся рядом ненужной и неважной игрушкой.
«Какой божественный запах у земли! – она словно бы роняла слова. – Обратили внимание?!»
Аарон и Яир, которые терпеливо следили за ней, тоже рассердились.
«Что это, Айя? – укорил ее Яир. – Из-за тебя мы останемся здесь до темноты?»
Слова укора вообще не доходили до ее ушей. Словно околдованная, припала она к земле, медленно перекатываясь, как животное, наслаждающееся солнцем. Мы прикованы были, как заключенные, к ее талии, не в силах отвести глаз от прекрасных ее форм, и гнев наш усиливался. Тут она принялась глубоко дышать с закрытыми глазами в каком-то, казалось, давно исчезнувшем душевном переживании некоего культа, отдав всю себя высшим силам, диктующим ей ритм дыхания.
У Дана лопнуло терпение.
«Айя!» – крикнул резким, решительным голосом. Я видел, как он и Аарон обратили свои взгляды к Габриэлю, как бы прося у него прощение за эту постыдную заминку, к которой привела опекаемая всеми нами девушка, сбросившая с себя все правила подчинения, в каком-то первобытном восторге ощутив полное внутреннее освобождение. Взгляд его обращен был в сторону гор.
Спустя несколько минут Айя шагала с нами, как будто ничего не произошло.
Несомненно, он обратил внимание на то, что иногда я зову его господин Тирош, а иногда – Габриэль. И все это случайно, не на каких-то законных основаниях, а скорее на основании эмоциональной путаницы в нашем отношении к нему. На уроках, до полудня, он выступал перед нами как учитель, любимый и обожаемый, но и весьма педантичный. Следил за дисциплиной со всей серьезностью до такой степени, что иногда даже делал внушение, задетый какой-либо шуткой или рассказом не к месту во время освоения нового материала или повторения пройденного. Одет он был по всей строгости, что само по себе требовало к нему официального обращения. При виде его тщательно подобранного галстука и выглаженных линий брюк, даже в мыслях мы не могли обращаться к нему иначе, чем господин Тирош. Но именно этот его такой упорядоченный вид вызывал порой у нас ироническую улыбку. Особенно по утрам, после того, как он бегал и ползал с нами до поздней ночи. Странно было расстаться с ним в полночь, таким же потным и расхристанным, как мы все, еле отдышавшимся после ходьбы по горам, после того, как мы были исцарапаны ветками деревьев и колючками, через которые продирались. И затем, встретить его утром, через несколько часов – аккуратного, выглаженного, застегнутого на все пуговицы человека, обращающегося к нам с умеренной строгостью, без даже малого намека на то, что было вчера. В тот момент, когда он называл по имени кого-то из нас и спрашивал то, что было задано на уроке, меня так и тянуло крикнуть: «Габриэль!» Но я подавлял в себе это ребяческое желание, и отвечал, как и все остальные ученики, спокойно и официально, что давалось мне с большим напряжением, изводящей изнутри иронией, направленной на странное положение, в котором мы оказались, без того, чтобы кого-то в этом обвинить.
