Обступает меня лес, просвеченный солнцем, просвистанный птицами. Литва, 2000 год. Неподалеку, в речке, плещется племя младое, незнакомое. Бродит по лесу, останавливается, не понимая, что за диковина – геометрическая ровная – почти в километр – насыпь. Маленький обелиск с надписью кем-то разбит. Не столь уж наивны те, кто разбивает памятники. Нет имени – нет, и не было ничего. Один лишь смрадный выдох бандита, разбивающего камень, вторично убивающего уже убиенного.
Но это лишь кажется. Толстые, налитые нездоровыми соками лозы выползают из насыпей.
Пиршество расцвета из разложения.
Необузданный рост, жирные листья, мясистые стебли.
В набрякших сосудах пульсируют соки рано ушедших жизней. Деревья не выдерживают напора, захлебываясь этими соками, как ядом, искривляясь, корежась.
Через чашечки цветов, бесстыдно выворачивающие себя до дна, разряжается дух многолетней несправедливости, взрывчато накопившейся под землей.
Молодое поколение чует неладное, торопится покинуть это место.
Не понимая литовского, изредка слышу знакомое слово «жиду, жиду». Что-то, вероятно, припомнилось им по разговорам, главным образом, дедов, совесть которых явно нечиста. Вместе с дурманящим запахом растений это тяжелит голову, сжимает виски, напоминает о смерти.
Старухи с полубезумно застывшими взглядами – единственные поводыри, помнящие места расстрелов и погребений. Старухи уверены в том, что невиновность, как невинность мертвых, придает целебную силу прорастающим из них растениям. Старухи ковыряются в этих землях, ищут коренья. Я увидел их в 1964-м, впервые оказавшись в Киеве, пройдя весь путь вдоль долгого Лукьяновского кладбища, по которому шли евреи к Бабьему Яру.
Время было хрущевское, когда свирепствовала хроническая паранойя, будничное безумие советских властей – превращать еврейские кладбища и места захоронений в парки и спортивные сооружения.
Вот и здесь, на Лукьяновском, расковыряли могилы, расшвыряли памятники. Да так и бросили. Тянется за оградой не-кладбище и не-парк. Бродят старухи. Склепы – логова пьяниц и проституток. Буйно пузырится растительность – бородавчатые листья, язвенные наросты, ядовитые пятна лихорадок и иных лихоманок.
В Кишиневе на месте еврейского кладбища построили закрытый теннисный корт для начальства и закусочные. В Минске – футбольное поле. Место еврейской скорби крепко, изо дня в день много лет затаптывается беспамятным ликованием одноклеточных.
В те дни, проходя мимо каменного забора, обнаруживаю обломки надгробных плит с четко врезанными в камень именами на иврите – «Авраам», «Ицхак», «Иаков». Незнакомые аборигенам буквы, вероятнее всего, стыдливо принимаются ими за орнамент.
