Та вздрогнула, когда два острых желтых когтя взяли ее за подбородок, но глаз не опустила.
— Сколько раз за эти двести лет тебе говорили, что ты прекрасна? — спросил старейшина.
— Достаточно, — ответила она, не смея шелохнуться.
Двери приоткрылись, и на веранду выскользнул Даймонд. Напряженный взгляд синих глаз остановился на лице девушки.
Наркисс повернул голову — капюшон понимающе затрясся.
— У каждой красавицы должны быть такие вот жалкие влюбленные мальчики для выполнения мелких поручений.
Юноша смело приблизился и спросил:
— Не желаете напитков?
Старейшина выпустил подбородок своей жертвы и молча уставился на пришедшего.
— Где же напитки? — Капюшон метнулся в одну сторону, в другую, издевательски ища то, чего не было. — Щенок, — получилось даже несколько по-доброму, — полагаешь, можешь явиться, спросить про напитки, потом явиться вновь и притащить их. Да ты, смотрю, ни во что не ставишь мое время!
И молчание тянулось так долго, что Анжелика испугалась за глупца, не выдержала и нервно выкрикнула:
— Ну, чего встал, неси напитки, идиот! — а затем тронула Наркисса дрожащей рукой за плечо и, придав своему голосу беспечности, обронила: — Прислуга так бестолкова!
Создатель хмыкнул, провожая взглядом из-под капюшона шагающего к двери Даймонда.
— Красота — величайший дар, силой которого в сердцах простых плодится любовная одержимость и безрассудство.
Капюшон обратился к девушке и голос бесчувственно приказал:
— Раздевайся. Не сильно по нраву мне современный стиль.
Анжелика плотнее прижалась к колонне, отчаянно выдохнув:
— Не тут.
— Отчего же? — Он огляделся. — Прошло двести лет, а тебе по-прежнему стыдно перед слугами? — Наркисс вздохнул. — Я не буду повторять просьбу дважды, красавица моя.
В дверях появился Даймонд с подносом, на котором стояло два бокала с кровью.
— Поставь и уходи, — кивнула на столик Анжелика. Юноша выполнил приказ и нерешительно затоптался на месте.
— Пошел! — прикрикнула она.
Даймонд побрел прочь, но тут неожиданно Наркисс взмахнул рукой.
— Нет, стой, будешь смотреть. — Капюшон обратился на девушку. — Надо же когда-то избавляться от этого глупого человеческого ханжества!
Анжелику трясло от страха и омерзения. Этот старик, облаченный в черное, был средоточием всего, что она ненавидела. И сейчас, стоя перед ним, она думала о силе своей обиды на Лайонела. Какую ненависть, превысившую страх всей ее жизни, должна была испытывать в тот миг, когда решила обратиться к своему создателю, чтобы тот помог ей наказать неверного. А вместо этого наказала себя.
