Профессор сокрушенно покачал головой. И внезапно спросил:
— Зиночка сегодня работает?
Увольняемый полковник кивнул.
— Да вроде видел ее с утра…
— Тогда не будем вас задерживать, — расшаркался Носков. — Думаю, там разберутся. Никто не посмеет вас уволить! Я лично напишу министру! И Президенту напишу, если надо!
Рыбаченко растроганно пожал ему руку.
— Спасибо, Иван Семенович! Ничего не надо. Спасибо за поддержку!
— Нет-нет, я и всех ребят подниму на вашу защиту! Мы этого так не оставим!
Когда они вышли из кабинета, Профессор направился не к выходу, а в противоположную сторону, к боковой лестнице, ведущей в цокольный этаж.
— Вы куда? — удивился Сперанский.
— В столовую.
— Это еще зачем?
— Как зачем? — удивился в ответ Носков. — Обедать! Не уезжать же голодными…
Они спустились вниз, в пропахший тушеной капустой полупустой офицерский зал с высоким потолком и большими окнами, от которых ощутимо тянуло холодом. Носков облобызался с пожилой добродушной Зиночкой, та дала команду, и полная румяная раздатчица щедрой рукой отгрузила отставному обществоведу двойные порции рассольника и жаркого. Зиночка, скрестив руки на необъятной груди, внимательно наблюдала за процессом. Когда она смотрела на Ивана Семеновича, в ее взгляде читалась очевидная симпатия.
Американцу стало ясно: при каждом удобном случае Профессор тут прикармливается. Это своего рода ритуал, церемония, а сам Носков — кавалер ордена «Почетного Довольствия». Всех выдрессировал, старый лис…
Звон ложек и ножей отражался от стен, старшие офицеры сидели со старшими, младшие — с младшими. Носков поставил поднос на свободный столик, чувствующий себя неуютно Сперанский присел на краешек стула. Он сразу же отказался от еды, а Профессор и не думал настаивать. Обществовед съел двойной обед, на десерт выпил компот с пирожком, удовлетворенно потер ладошки.
— Ну вот, теперь можно ехать!
Давно переросшая уменьшительное имя Зиночка проводила их до дверей и на прощание чмокнула Носкова в дряблую щеку.
— Заходи, Ванечка, не забывай!
— Слушайте, в вас определенно есть какой-то магнетизм, — сказал Сперанский, когда они вышли на улицу. — Биополе особое, что ли… Ваши бывшие ученики так хорошо относятся к вам, просто удивительно. И Ардон, и Рыбаченко, и эта завстоловой… С какой, казалось бы, стати?
Ветер усилился. Он налетал порывами, бросал в лицо желтую листву и пробирал до костей. А пройти им предстояло с полкилометра.
— Как это — с какой? — пробрюзжал Профессор, ежась и поднимая воротник вытертого, серого в рубчик, пальто. Такие носили в конце восьмидесятых. — Не зря же я столько лет жизни отдал ракетному училищу и всему этому… высшему образованию. Любимый преподаватель, лучший друг молодежи, наставник в самом широком смысле… Они меня очень уважали! Знаете сколько народу набивалось на мои лекции? С других курсов приходили! Я ведь и в Политехе читал, и на истфаке МГУ, и в историко-архивном!.. Но ракетное я больше всего любил — за дисциплину, за ответственность. И они все меня обожали! А с Зиночкой у меня, дело прошлое, был даже роман…
