— Что такое? — Катя имела в виду спросить: — Что-то с мастерской? — но спросила: — Сережа? Что с Сережей? — Пол под ногами, отличный буковый пол, покрытый в коридоре дорожкой, начал продавливаться и размягчаться, словно она стояла на каучуковой доске. Катя зашаталась и упала бы, если б Гущин не держал ее, уже не за руки, а за плечи.
— Катя, соберись, нам нужно немедленно ехать. — Петр Александрович на глазах обретал уверенность. Видимо, Катина слабость подействовала на него столь целительно. — С Сержем все в порядке. То есть, я не знаю, где Серж.
Такой логический ход Кате оказался не по зубам. Она торопилась узнать, что с мужем, потому совершенно не могла слушать, и тащила Гущина за собой в гостиную. Если тот не знает, где Сережа, почему так уверен, что с ним все в порядке? Сообразила спросить, когда они уселись рядом на ковровом диване: — Что стряслось? Куда ехать? — и, наконец: — Мастерская? Сгорела?
— Можно и так сказать, — Гущин успокоился настолько, что позволил себе угрюмо усмехнуться. — Я не собираюсь устраивать расследование и тебя обвинять, но кое-что объяснить придется. Давай-ка поедем на Канонерскую, Федька внизу дожидается. Там, на месте, проще будет объяснять.
Только услышав название улицы, на которой располагалась их мастерская, Катерина вспомнила о Любаше, о том, что Петя собирался туда в неурочный день; так и есть, он натолкнулся на Любу и Самсонова, приехал с Катей разбираться. А она обо всем забыла со своей новой затеей, со своим чудесным узором, почти муаровым. Петины гнев и волнение удивительно некстати, и Сережа фордыбачит, уехал гулять, видали. Придется объясняться дважды, сейчас с Гущиным, после еще и с мужем.
— Ты не собираешься обвинять, а я не собираюсь оправдываться, — Катя повернула голову так, чтобы продемонстрировать самый выгодный ракурс, не зря часами изучала себя перед зеркалом. Поправила серьгу — на всякий случай, чтобы жестом привлечь внимание к длинной шейке, к изящному воротнику домашнего платья.
— Катя, ты вообще слышала, что я сказал?
А, так он еще и сказал что-то?
— Катя, Люба в больнице.
— Что? — и остальное уже на ходу, в коротких перебежках, почти как днем: от эркера к столу и обратно.
Катерина отказалась ехать в мастерскую. Прибраться, то есть уничтожить следы, запереть двери может и Гущин. Ей сейчас надлежит спешить вовсе не туда. Они соберутся здесь, в квартире на Офицерской улице. Серьезные вопросы лучше решать с удобствами, когда под рукой не только чай, но и лимон, и тонкие стаканы, и все, чего душа пожелает на нервной почве. Сергей Дмитриевич должен скоро вернуться. Соня скажет ему, чтобы дожидался их дома. А Катя поедет в больницу, не телефонирует, а именно поедет. Все равно не удастся скрыть, что Люба отравилась в их лаборатории. Только сгоряча Петр Александрович мог решить, что никто ничего не узнает, если он сбежит из больницы. Но яд, если Люба нашла яд на месте, следует уничтожить. Главное же сейчас — сама Люба. Жива ли она. Катерина поговорит с докторами, и к Любиному отцу, Василию Алексеевичу, придется съездить. Телефона у них нет, откуда, давно волнуются и гадают, куда могла запропаститься Любаша. Придется врать и выкручиваться, чтобы о мастерской никто не узнал, чтобы не дошло до Павла Андреевича. Иначе, с делом можно проститься. Отец не поймет и скандала не миновать. Ничего, разберутся, втроем отыщут выход, времени обдумать, обговорить — целая ночь. Да, верно, но только в том случае, если Люба жива. В больнице Катя скажет, что Люба отравилась у нее дома. Нет, тоже плохо. Ничего не скажет. Дождется разговора со следователем, а пока откажется объяснять. Выдержки хватит. Не посадят же ее за молчание, даже задержать не имеют права. Только бы Люба осталась жива. Только бы отец не узнал о мастерской.
