Проверяющие рыскали повсюду; все солдаты и офицеры батальона были необыкновенно взвинчены и угрюмы. Батальон закружился в показухе, поскольку проверяющие, рассыпанные по ротам, присутствовали на всех мероприятиях, едва только не контролируя процессы опорожнения в батальонном сортире. Все ходили побритые и подшитые; офицеры перестали собираться и играть вечерами в карты, солдаты материться. Это был уж не боевой парашютно-десантный батальон, а пионерлагерь “Артек” перед всероссийским слетом пионерии.
Наутро следующего дня после зарядки, собравшись бриться, я не нашел своего заветного одеколона. Мысль о воровстве не пришла мне в голову, поскольку в батарее до сих пор не было замечено ничего подобного. Прежде бывало – батальонный доктор, горький пьяница, поскольку его бросила за время службы в Афганистане жена, выпивал офицерские одеколоны почти открыто, покуда все бывали в нарядах или в ученье, но поскольку доктор он был хороший и многих спас, ему все прощалось. Тому уж минуло больше полугода, новый доктор одеколона не пил, а от всех болезней лечил по армейскому обычаю матом и зеленкой. Тем более что пить “Свежесть”, скорей всего, было не слишком приятно – и запах синтетический, да и пенные пузырьки, образуемые при малейшем взбалтывании, должны были мешать усвоению продукта, хотя спирт в нем все же был. Прежнего доктора пузырьки, правда, не останавливали, и тогда у меня пропала пара флаконов “Свежести”, но, сдается, он знал какой-то способ дополнительной очистки этого шампуня, неведомый простым смертным; химию ведь в мединститутах изучают. Я пытался припомнить – не забыл ли я его вчерашним утром, когда брился перед нашей палаткой возле бочки с водой. Но вспомнить точно не мог – столько всего произошло за эти три дня! Просто полез под койку в снарядный ящик, где хранились мои скромные пожитки и книги, и взял себе новый флакон. Затем в борьбе с комиссией и жарой прошел еще один невыносимый афганский день, конец которого ознаменовался новым происшествием.
После ужина, когда уже смерклось, раздалась автоматная очередь где-то недалеко от нас, затем послышались крики. Мы с Денисовым выскочили из своей палатки – стрелял часовой комендантского взвода, тот, что охранял яму. Вскоре сбежалось и начальство вместе с проверяющими. Перед нами предстал размазывающий по лицу кровавые сопли Карась, он оглядывал собравшихся исподлобья. В яме стоял спокойный, едва заметно улыбающийся Мухин. Часовой рассказал, что Карась сначала попробовал его отвлечь, а потом что-то кинул арестованному в яму. “Что-то” – оказалось, конечно, флягой с водой. Что еще можно было дать сидельцу в яме? Якобы Карась еще и хватал часового за рукав, отворачивая от ямы, за что получил прикладом по физиономии, а затем часовой дал очередь для привлечения внимания. “Дааа, дисциплинка здесь. Хорошо еще ему бабу в яму не привели и кинули только воды, а не водки”, – грозно сказал штабной подполковник из проверяющих, поднял злополучную флягу, подбросил ее в руке, как главную улику – и протянул Денисову. Капитан посмотрел на штабного, как на душмана, казалось, еще секунда – и он ударит снизу по фляге, и она полетит в лицо проверяющему. Я почувствовал, что и сам с удовольствием ударил бы не только по руке, но и по злобно-насмешливому лицу подполковника; однако я поспешил принять флягу вместо Денисова, чтоб не случилось худшего. Как все же стереотипно билась военная мысль, – даже в фантазиях начальства: бабу, водку, покурить… “Разберитесь здесь, товарищ капитан, – сказал командир батальона хмуро, но спокойно. – Выйдет Мухин – посадите этого, – кивнул он на Карася, – будет знать, как часовых за рукава хватать”.
