Деревня была темной. За домами через улицу, за огородами стеной стоял черно-белый лес. Справа над улицей сияла огромная луна, а дороги между домами не было — только ровная нетронутая снежная целина — и ни одного следа, ни лыжни — ничего. И темные окна домов, слепые, мертвые, и снежные блестящие пылинки в воздухе, в лунном луче. И тишина — ни звука, ни стона, ни возгласа, давящая, ужасающая. Я был один. Один в снегу, один в мертвой деревне, один в лесу, один под черным небом, один на много-много дней пути в любую сторону — и я опять заорал. Я орал: «Не хочу-у-у! Не на-а-адо! Заберите меня, я тут не могу-у-у! Не буду-у-у!» Я много чего орал, пока голос не кончился совсем. Тогда я стал орать изнутри — меня аж трясло всего от напряжения — а я все смотрел на эту дурацкую луну и орал кому-то, кто был далеко-далеко. Орал душой, животом, всем телом. Мне НЕКУДА было идти, мне НЕКУДА было вернуться.
Я не знаю, сколько так простоял. Долго. И вдруг перед крыльцом полыхнуло. Загорелся ярким голубым светом вертикально вытянутый овальный контур. Оттуда кто-то выпрыгнул с перекатом, огляделся, буркнул за спину «форма шесть» и отошел, отряхиваясь. Из овала стали выскальзывать гибкие тела, затянутые во что-то белое, гладкое, с черными эмблемами на груди и спине. Вместо лиц у них были белые морды с дыркой посередине — ни рта, ни носа — а глаза огромные, темные, выпученные — и один из них шел ко мне! Я задергался, хрипло каркая ссаженным горлом, и понял, что ни рук, ни ног я не чувствую. Фигура остановилась, покопалась в сумке у пояса, что-то достала, стала подниматься на крыльцо. Я заметался, как лиса в капкане, захрипел…
— Де-етка! — басом укоризненно сказал этот кошмар — Ну, все уже, все, — и, ловко поймав меня за затылок, прижал к моему лицу мягкую тряпку, пахнущую чуть-чуть едко, но восхитительно свежо. И эта свежесть сразу перебила жуткую вонь, навсегда связавшуюся для меня со снегом и холодом. Здесь, в Парке, их не бывает, но, если мне случается попасть туда, где они есть — я сразу непроизвольно начинаю принюхиваться, со страхом ожидая, что вот сейчас откуда-нибудь потянет тем, страшным, от которого желудок завязывается узлом, а рот наполняется желчью.
А тогда мне вдруг стало тепло, спокойно, ноги подогнулись. Меня подхватили чьи-то руки, понесли… Последнее, что я помню — черная эмблема на белой груди: косо стоящий серп, на клинок надета корона, и надпись «Даже Корона подвластна Жнецу».
