Так вот. Меня заперли дома. Я сидел на печи, слезая только по надобности, и, заткнув уши, читал «Сказки». Уши затыкал, чтобы не слышать, как истошно ревет в хлевах брошенная скотина. В пяти дворах держали коров, еще было несколько коз, волы, куры… О них некому уже было позаботиться, и они ревели, ревели, ревели… Про наших кур и уток я как-то позабыл — так и не знаю, что с ними стало. Может, мама их выпустила сразу, но, скорее, Дети сожгли их вместе со всей деревней, чтобы пресечь распространение заразы.
Мама наварила большой котел какой-то вонючей травы, обмыла все двери, косяки, пороги, лавки. На лицо себе, мне и отцу навязала тряпки, пропитанные той же гадостью. Выходили они только снегу набрать — для супа, да в сарай за дровами. Приходя, сразу обтирались этой жижей из котла. Помои выплескивали прямо с заднего крыльца, чтобы не выходить из дома. Мне райя в Госпитале потом сказала, что, если бы не оттепель, этих мер вполне хватило бы. Но была оттепель, безветрие — и через неделю к вечеру отец закашлял. Мне запретили слезать с печи вообще. Я сидел, забившись в самый дальний угол к стенке, и боялся. Мама плакала, отец кашлял и тоже плакал. Потом сказал: «Значит, так суждено, милая! Пойду дров напоследок принесу, пока могу еще. Хоть какой-то толк с меня будет, да и помирать в тепле не так обидно». И ушел. И не вернулся. Мама к тому времени уже тоже кашляла. «Кири, детка — сказала она — я каши наварила, поешь сам, ладно? А я лягу, плохо мне что-то». Это были последние слова, которые я от нее услышал. Глупо, да? Но, я думаю, на тот момент она уже не осознавала, что умирает, скорей всего, у нее был сильный жар. А может, она не хотела меня пугать — не знаю. Я поел каши, залез обратно на печь и постарался заснуть.
Утром, когда я проснулся, мама металась на кровати, хрипло, с присвистом дышала, бормотала что-то. Мне было очень страшно, но я слез, собрал остатки дров и растопил печь. От кровати и от ведра в углу тянуло тяжелым смрадом. Ведро я, не найдя крышки, прикрыл доской для пирогов, поел каши и решил, что надо напоить маму хотя бы водой. Взял кружку, подошел к кровати… Навстречу мне раскрылись два багровых невидящих ока, в углу перекошенного рта пузырилась слюна… Не помню, как я оказался на печи. Меня трясло от страха, я долго плакал, потом, видимо, заснул. Проснулся я ночью от холода. Момент, когда надо было закрыть вьюшку, я проспал, печь подо мной была ледяная совершенно. Мама протяжно хрипела — и вдруг стало тихо. Я как-то сразу понял — она умерла. Я остался один. Надо к тетке Рии пойти — подумал я. Осторожно, чтобы не посмотреть ненароком на кровать, слез с печи, прокрался к двери. Она не открывалась. Мне послышался сзади шорох. Я обернулся в панике, затравленно вжался в дверь спиной. С печи с тихим шорохом сползло мое одеяло и кучкой сложилось на полу. Из окон сквозь занавески падали косые плахи лунного света. Ни звука, ни движения — но от этого стало еще страшнее. Я тихо взвыл и начал отчаянно ломиться в дверь. Она наконец подалась, еще чуть-чуть — и распахнулась во всю ширь. И запах — кошмарный, невыносимый смрад хлынул внутрь. Наружная дверь была распахнута, в сенях на рассыпанных поленьях лежал отец, это его окоченевшая рука не давала двери раскрыться. Я заорал, я не помню — что я орал, выскочил на крыльцо — снег по колено, вцепился в перила…
