Матушка проводила глазами поверенного, и ручаюсь, что его приход взволновал ее куда больше, чем объявление.
Очевидно, я поднялся наверх, потому что опять вижу себя в комнате, где тетя, снимая золотую цепочку и запирая ее в ящик, сама с собой разговаривала.
Может, я бы и не расплакался — сколько я уже сдерживал слезы, — но взгляд мой случайно упал на игрушки, и я увидел, что все разбросано, опрокинуто, жираф сломан пополам, а гиппопотам раздавлен, превращен в порошок.
— Мои звери! — крикнул я. Тетя пробурчала:
— Не приставай ко мне со своими зверями! Нашел тоже время…
Я был вне себя, распетушился:
— Это ты их сломала!
Напрасно тетя солгала, я это сразу почувствовал.
— Мосье Ливе сломал, когда уходил…
— Неправда!.. Это ты… Я знаю, это ты… Ты нарочно!..
Я кричал так громко, что было слышно внизу, и матушка, конечно, всполошилась.
— Да, нарочно… Ты думаешь, я не знаю, что ты сделала это нарочно…
Я был в этом уверен. Уверен в этом и по сей день. Я представлял себе, как взбешенная беседой с поверенным тетя Валери встает и, срывая сердце, пинает ногой игрушки.
К тому же она недолюбливала моих зверей. Еще накануне она злобно на них пялилась.
— Жером!.. Как ты себя ведешь!.. — пролепетала мадемуазель Фольен, не зная куда деваться.
— Она это нарочно!.. Она… она…
Я искал слова. Но оно так и не пришло мне в голову, и, понимая, что в своем исступлении делаю глупость, я бросил:
— Грязная скотина!
После чего уже мог дать волю рыданиям и всласть кататься по полу среди раскиданных игрушек.
Голова и бюст матушки показались над полом. Отдавая себе отчет в размерах бедствия, она шмыгала носом.
— Не обращайте внимания, тетечка… Обычно…
И она тоже заплакала, а меж тем тетя Валери при помощи мадемуазель Фольен растегивала шелковое платье и на площади кучками собирался народ.
— А ты, Жером, сейчас же ступай в постель!
— Лучше уж лечь в постель, — всхлипывал я, — чем… чем…
Кажется, проходя мимо тетушки, я попытался лягнуть ее в лодыжку. Матушка совсем потеряла голову. Она отвесила мне пощечину. Нечаянно она попала в уголок глаза, и глаз сразу покраснел.
— Идем… Позже попросишь прощения у тети!
— Не стану просить!
Меня пришлось тащить силой. Я топал ногами. Матушка сняла с меня куртку, штаны, башмаки. Она поворачивала меня, как младенца. Дверь из спальни в комнату не закрыли.
— Мадемуазель Фольен… Вы будете так любезны спуститься в лавку…
И сейчас еще вижу перед собой лицо матушки, расплывшееся, потому что гляжу на нее сквозь слезы, и слезы у нее на глазах — слезы волнения, а может, раскаяния: она впервые меня ударила.
