И тут, когда Вале казалось, что она сейчас окажется возле своего вагона, вот продерется только последние метры сквозь толпу, страшной силы удар расколол небо, воздух и этот желтоватый свет. Валю подхватило, точно невесомую пушинку, швырнуло, ударило обо что-то твердое, и, теряя сознание, она не почувствовала боли, лишь искрящаяся, багрово-красная вспышка возникла перед глазами и погасла. Валя не знала, что произошло, не могла видеть, что на том месте, где был их вагон, куда она стремилась, — взметнулся огненный, слепящий султан...
Очнулась она и словно бы стершимся сознанием старалась понять, где она. Стены, кровати и меж ними тесно — топчаны, раскладушки; голова ее забинтована, кругом бело-серое, застиранное белье. Валя с трудом повернула будто чугунную, тяжелую и вместе звеняще-пустую голову и внезапно — взгляд во взгляд — натолкнулась на словно бы выцветшие глаза, зрачки еле различались, и, сразу признав ту, с узлом вдоль эшелона промчавшуюся бабу, почувствовала, как голову заломила боль.
— Ожила! Два дня в бреду, господи, — отдаленно услышала Валя голос бабы. — Все за эвон ту сумку держалась, как с червонцами, — не отдавала...
Боль в голове не утихала, и, боясь, что опять может впасть в беспамятство, и одновременно испытывая еще неосознанное беспокойство, Валя спросила совсем тихо, безголосо, хотя самой ей представлялось — говорила громко:
— Что с мамой?.. С той беременной женщиной? Где мама?
— Беременная? Энта, что разрожалась? Мать, говоришь?
— Нет, нет... мать другая...
— Побили ту... Побили многих теми бомбами. И, сказывали, какую-то военную побили, а твоя, может, и жива... И мне ногу секануло...
Валя дернулась на подушке: «М-а-а!..» Ломотная, нестерпимая боль прорезала от головы до ног, перед глазами вновь беспорядочным вихрем заметались круги, и Валя рухнула в знакомую черную пропасть...
А дальше, за этими картинами, словно бы обрывалось время и возникала незримая черта, переступать которую она не хотела, — боялась. Война... Черта эта была ее внутренним пределом, запретом, своего рода табу, и силу этого запрета Валя со временем чувствовала все крепче. Но вместе с тем, чувствуя, как прочнее закрывалась, запечатывалась в душе та ее жизнь, связанная с войной, она сознавала: ей труднее и труднее становилось нести этот груз. И когда уже было совсем невмоготу, когда тяжесть накапливалась, давила, тогда приходило вот то страшное, перед которым, как ни крепилась, в конце концов пасовала, сдавалась. И тогда наступало облегчение. Но наступало на короткий час: после каждого срыва ощущение усталости брало жестче и тоскливее.
