Бросив привычное: «Я пошел», — он распахнул дверь из передней и оказался на крыльце. В лицо ударило, ослепило светом, пронзительной искристостью ноздревато-сизого снега, засыпавшего глубокими наметами голый палисадник перед домом. Когда въезжали в дом, Валя говорила, что весной тут посадит цветы — розы, гладиолусы. Водяные бусинки, торопливо срываясь с крыши, разбивались у самых ног в брызги, отмыли до восковой прозрачности пятачки на досках, вдоль стены на снегу пробили стежку лунок с льдисто оплавленными краями. В разреженно-влажной тишине стеклянное теньканье капель сливалось в немудрящую, но волнующую музыку. Фурашов секунду стоял, замерев, не смея шелохнуться, щурясь от блеска, яркости дня.
Потом, шагнув с крыльца, пересекая капель, стеганувшую упругой дробью по шинели и шапке, Фурашов почувствовал, его как бы осенило в этот миг: «Постой, постой, весна... Выходит, права Валя. Четыре месяца! Неужели?»
Удивляясь этой открывшейся истине, шагая к штабу по тропке, — под ногами хрумкал утрамбованный, но уже влажно-подтаявший снег, — думая об этом прошедшем сроке, повторял про себя прилепившиеся слова: «Четыре месяца, четыре...» В повторяемости была какая-то напевность, музыкальность, она накладывалась на чистый, негромкий, колокольчатый звон, еще стоявший в ушах, — незамысловатая мелодия наполняла Фурашова легким возбуждением.
«Приехал — была зима, теперь весна... Весна!»
В воображении его тут же эти четыре месяца предстали как нечто огромное, но как бы спрессованное, сбитое в один день: разводы на работу, короткие минуты в штабе, чтоб решить необходимые планы на день, объезды «луга», «пасеки», там дотошное разбирательство с оборудованием, аппаратурой, которые поступали, проходили первую отладку. Возникали сотни, тысячи непредвиденных вопросов, требовавших уяснения и решения. Дни, казалось, прошли в однообразной череде, но сейчас он вдруг порадовался наивно, радостью ребенка: нет, нет, не все однообразно! Он помнил многое. Например, три дня в середине января, в первый месяц их приезда, лил мерный, безостановочный дождь, на «лугу» солдаты и настройщики прятались в укрытиях.
Зима была чудной: зачиналась крутой, снежной, а в январе — странная теплынь, за три дня извело, истопило снег, вода хлынула на «луг»... Семнадцатого января перед ужином Фурашов объявил в части тревогу. Все люди, сам он, Фурашов, всю ночь делали насыпи, отводы, направляя потоки от «луга» в Змеиную балку. Тогда и произошел смешной, позабавивший всех эпизод: завклубом Милосердов, позже всех явившийся по тревоге, поскользнулся, рухнул в кювет в шинели и шапке, выбрался из ледяного потока весь до нитки мокрый, зуб на зуб не попадал, сплевывал мутно-глиняную воду... Шапку его солдаты выловили далеко, побегав с лопатами, палками по скользким берегам кювета.
