Перед тем как войти к Конраду, я утер лицо рукавом. Стрекотание телеграфного аппарата, похожее на пулеметную очередь и на стук швейной машинки, доносилось из-за приоткрытой двустворчатой двери. Конрад работал спиной к окну, облокотясь на огромный, украшенный резьбой дубовый стол, стоявший посреди кабинета, в котором какой-то чудак-предок собрал диковинную коллекцию охотничьих сувениров. Смешные и жутковатые чучела зверьков выстроились рядами на этажерках; я на всю жизнь запомнил одну белку, обряженную в курточку и тирольский колпак поверх изъеденного молью меха. Кое-какие из самых критических минут моей жизни я провел в этой комнате, пропахшей камфарой и нафталином. Конрад едва приподнял, когда я вошел, свое бледное лицо, осунувшееся от усталости и тревог. Я обратил внимание, что прядь светлых волос, вечно падавшая ему на лоб, стала не такой густой и блестящей, как прежде; к тридцати годам у него наметилась бы лысина. Конрад все-таки был русским в достаточной степени, чтобы входить в число тех, для кого Брусаров являлся кумиром; он винил меня тем сильнее, быть может, что истерзался беспокойством на мой счет. Он не дал мне сказать и двух слов:
— Фолькмар не считал, что Брусаров ранен смертельно.
— Фолькмар не врач, — ответил я; имя было как удар, и во мне вдруг всколыхнулась вся ненависть, которой я не ощущал к этому человеку десять минут назад. — Пауль сразу сказал, что Брусаров не протянет и двух суток...
— А поскольку Пауля больше нет, остается только поверить тебе на слово.
— Лучше скажи сразу, что ты предпочел бы, чтобы я не вернулся.
— Ох! Вы мне обрыдли, все! — вздохнул он, обхватив голову тонкими руками, а я поразился: в точности такой же возглас вырвался только что у беглянки. Брат и сестра были одинаково чисты, нетерпимы, непримиримы.
Мой друг так и не простил мне гибели этого неосторожного и плохо осведомленного старика, но на людях он до конца выдерживал линию поведения, которой в душе не находил оправданий. Я стоял у окна и слушал Конрада не перебивая; более того, я едва его слышал. Маленькая фигурка, выделявшаяся на фоне снега, грязи и серого неба, занимала мое внимание, и я боялся одного: что Конрад встанет и подойдет, прихрамывая, чтобы тоже взглянуть в окно. Оно выходило во двор, и за старой пекарней был хорошо виден поворот дороги, ведущей в деревню под названием Марба на другом берегу озера, Софи шла медленно, с трудом отрывая от земли тяжелые валенки, оставлявшие за ней огромные следы; она низко пригибала голову, видимо ослепнув от ветра, и с узелком в руке походила издали на торговку-разносчицу. Я не смел дышать, пока ее покрытая шалью голова не скрылась за невысокой полуразрушенной стеной, что тянулась вдоль дороги. Все укоры, которые голос Конрада продолжал изливать на меня, я безропотно принимал взамен справедливых упреков, которые мой друг был бы вправе бросить мне, если бы знал, что я отпустил Софи одну в неизвестном направлении без надежды, что она вернется. Я уверен, что в тот момент ее мужества хватало только на то, чтобы идти прямо и не оборачиваться назад; мы с Конрадом легко нагнали бы ее и силой привели обратно, но этого-то как раз я не хотел. Во-первых, во мне говорила обида, а потом, после того что произошло между ней и мною, я бы не вынес, если бы для нас снова установилось и продолжало существовать прежнее положение, напряженное и неизменное. Ну, и любопытство тоже, да и попросту я хотел дать возможность событиям развиваться своим чередом. Одно, по крайней мере, было ясно: она не собиралась броситься в объятия Фолькмара. Также, вопреки догадке, которая на мгновение мелькнула у меня, эта заброшенная бечевая тропа не могла привести ее к форпостам красных. Я слишком хорошо знал Софи, чтобы не понимать, что больше мы ее живой в Кратовице не увидим, но, несмотря ни на что, во мне жила уверенность, что еще настанет день, когда мы встретимся
