— Полагаю, вы набрались этих гадостей от Фолькмара?
— А! Этот... — поморщилась она так, что у меня не осталось ни малейшего сомнения насчет ее чувств к нему. В эту минуту она смешала нас в едином презрении, и вкупе с нами всех мужчин на свете.
— Знаете, что меня удивляет? Что эти очаровательные мысли пришли в вашу головку совсем недавно, — сказал я как мог шутливо, еще не оставляя надежды вовлечь ее в словопрения, в которых она безнадежно запуталась бы еще два месяца назад.
— Давно, — рассеянно отозвалась Софи, — Давно, но это не имеет значения.
Она сказала правду: ничто не имеет для женщин значения, кроме них самих, и всякий иной выбор для них — лишь хроническое помешательство или временное помрачение. Я уже хотел было язвительно поинтересоваться, что же в таком случае важно для нее, но тут увидел, как ее черты исказились и задрожали в новом приступе отчаяния, словно от пронзительного колотья невралгии.
— Все-таки никогда бы не подумала, что вы Конрада в это впутаете.
Она чуть отвернула голову, и ее бледные щеки вспыхнули, словно позор подобного обвинения был столь велик, что не мог не пасть и на нее. Только тут я понял, что равнодушие к близким, так долго шокировавшее меня в Софи, было обманчивым симптомом, инстинктивной хитростью: они должны были оставаться вне той грязи и мерзости, в которых, как ей казалось, увязла она; и ее нежная любовь к брату все это время пробивалась сквозь страсть ко мне, невидимая глазу, как пресный источник в соленом море. Более того, она наделила Конрада всеми достоинствами, всеми добродетелями, от которых отреклась сама, словно этот хрупкий юноша был ее невинностью. Мысль о том, что она защищает его от меня, задела самую чувствительную струнку моей нечистой совести. Любой ответ был бы хорош, кроме того, который вырвался у меня, — от злости, от робости, из желания нанести поскорее ответный укол. В каждом из нас живет хам, тупой и наглый, и это он выпалил:
— Дорогая моя, уличным девкам не пристала роль полиции нравов.
Софи посмотрела на меня с недоумением — видно, такого все же не ожидала, — и я слишком поздно понял, что она была бы рада, вздумай я все отрицать, а признание наверняка вызвало бы всего лишь поток слез. Подавшись вперед, насупив брови, она лихорадочно искала ответ на эту короткую фразу, разорвавшую всякую связь между нами верней, чем это сделали бы ложь или порок, но во рту ее нашлось только немного слюны — и она плюнула мне в лицо. Держась за перила, я тупо смотрел, как она тяжело, но быстро спускается по ступенькам. Внизу она зацепилась за торчавший из ящика ржавый гвоздь и дернулась так, что оторвала полу выдровой шубки. Через мгновение я услышал, как хлопнула входная дверь.
