Я всегда был на всякий случай: в министерство на совещание, в ГлавАПУ, в исполком… Плохо, когда тебе много доверяют, я даже свой первый рассказ назвал «Трудно быть хорошим человеком».
Утром следующего дня мы встретились с Толиком на платформе. Он был задумчив и хмур. С первого дня работы, а устроились мы почти одновременно – меня занесло из издательства «Лесная промышленность», а Толика – аж из музея Кремля, он был хмур, говорил с ухмылкой и язвил довольно остроумно; не так, конечно, колко, как Галина, которой пришлось покинуть Музей изобразительных искусств и с моей же опять помощью сесть за стол искусствоведа. Если я еще скажу, что она была падчерицей Галича и к нам в полуподземелье иногда раздавались звонки из Парижа, после чего приходили крепкие ребята проверять электропроводку или отопление, то собьюсь с курса. А если я еще расскажу, что предыдущий искусствовед вышла замуж за студента школы международного рабочего движения, который после смены власти в Анголе стал министром, и хотела полететь туда со своей собакой дворняжкой, а прежде чем сесть в самолет, выпустила ее из клетки погулять, а та, испугавшись взлетного шума, чесанула в ближайший лес; и о том, что, прилетая в Москву, бывший искусствовед все пыталась ее найти, читатель совсем запутается, терпение его истончится, и он не узнает, что же было дальше.
А дальше… Когда сам-то в командировку едешь – книжку читаешь, в окошко смотришь, будто билет купил не на полтора-два часа пути, а на полтора-два часа покоя. А тут сидит Толик напротив меня и давит своим состоянием, хоть с полдороги из вагона выскакивай.
Доехали мы до Можайска, а там, на станции, такого я нигде не видел: портвейн в разлив продавали пивными кружками. Открывала тетка пузатую трехлитровую банку, чем-то на нее саму похожую, сковыривала металлическую блестящую крышку и пузырила в пивные кружки. А уж мужики-то как возносились, зазнавались друг перед другом с большой кружкой в руке, полной бордовой жидкости. Ну, потянул меня Толик в буфет сигарет купить – каких именно сигарет, я понял, увидев кружки. А он помягчел, разговорчивый стал.
«Я, – говорит, – немножко, голова что-то болит, простудился». Я ему: «Нам же сначала в отдел культуры – от тебя будет пахнуть». Он продуманно: «А я заходить не буду, ты сам сходишь».
К прилавку очередь… Тогда времена такие были: если очереди нет – значит, ничего нет. Взял Толик кружку и, смотрю, вписался в окружающую действительность, будто и был тут. Я давно заметил, что налет интеллигентности с некоторых смывается, словно макияж с женского лица. А в некоторых наоборот – при соответствующих обстоятельствах проявляется нечто благородное и вдохновенное. Упрется простак и тихоня в своем убеждении, и будто гордость его древних предков, неизвестных ему, поднимается в генах.
