– Ну, это… другое что-то, причем тут Бог, – возразил Николай. – И если на то пошло, то, Володя, вынужден тебя огорчить, это не тетка твоя вовсе, а… такой демон, суккуб называется. Церковь, кстати, не одобряет.
Володя с недоумением посмотрел на Николая.
– Не, не, Коля, ты меня не пугай! Не разрушай моей гармонии. Какой демон – баба обыкновенная. И лучше даже стала, чем при жизни была. Поэтому я в загробное существование безоговорочно теперь верую. Давай хлопнем!
– Давай… Да я пельмени варить поставлю.
Они выпивают и разговаривают еще – хорошо, обстоятельно разговаривают.
Проходит два часа. Почти все выпито. Друзья переместились в комнату. Володя, отодвинув занавеску, стоит у окна с видом на божью бесконечность: голый двор, пустырь, кромка леса на горизонте, как расческа с обломанными через один зубцами, и дальше – грязное ватное одеяло неба. Николай сидит в кресле у противоположной окну стены и, глядя на Владимира, хлопает глазами.
В комнате сумрак, но электрическое освещение не включено. Снег бросает внутрь помещения отблески, создавая мистическую, трепетную атмосферу. Снаружи немного вьюжит, ветер подхватывает снег и кружит его на пустыре, будто танцуя с ним вальс. Изредка пересекают прямоугольник окна медленные черные птицы. Отсюда, с девятого этажа, виден почти весь мир, в который когда-то пришли и в котором теперь живут, из одного небытия вынырнув и в небытие другое, не менее забубенное, направляясь, два человека – Николай и Владимир.
Пауза, возникшая сама собой в их разговоре, длится уже очень долго – настолько, что предмет беседы забыт и похерен обоими, да и бог с ним: суть вещей бессловесна.
– Ну что, Коля, – решается вдруг нарушить молчание Владимир, не оборачиваясь к другу, а продолжая глядеть на прострел в тоскливую даль, – пойдем отпи.дим кого-нибудь?
– Не болтай, – чуть пошевелившись в кресле громадным телом, только и отвечает Николай.
И снова настает тишина, и в ней, звенящей и уютной тишине, нарушаемой только тиканьем часов, да еле слышным бормотанием телевизора за стеной у соседей проходит и этот вечер, и эта ночь, и все остальное, о чем я умолчал или просто не сумел поведать.
Пульсирует и кружится вихрями за окном ближний космос: белым-бело у меня в голове.
Молекула Пушкина
Лейтенанту Королькову совсем не спалось в эту ночь.
Под сердцем ныло от невыразимой тоски, а отдаленные взрывы, приглушенные земляными стенами, навевали в его голове мысли уже не о чьем-то враждебном умысле, а всего лишь о метафизическом намерении неких безликих и равнодушных всадников смерти во что бы то ни стало добраться в ближайшее время до всех существ, имевших неосторожность сохранить в себе признаки биологической активности. Так лавина или смерч настигают добычу. Идеологии и мотивации схлопывались сами в себе, как понятия, не имеющие физических воплощений. Чисто практические категории выступали на первый план. Такие как жизнь, смерть, самосохранение. Не сказать, что Корольков боялся: все рожденные в этом мире особи направляются в один и тот же конечный пункт, но просто так отдавать себя на заклание, как овцу, тоже не хотелось. С другой стороны, какие там в здешних широтах от этой жизни удовольствия: им, детям мутного, удушливого времени, судьба особых благ не преподнесла и впредь не сулила. Бороться за абстрактное счастье народа под бодрую, выключающую мозг, музыку Дунаевского было делом гипотетического принципа: у более-менее здравомыслящего человека на такие условно возбуждающие картинки, уже, как говорится, не вставал. Но все же, все же – даже простейшая амеба не стремится к самоуничтожению.
