Их старший поставил на бумаге размашистую подпись. Не понимая, что происходит, я подошел к матери и зарылся лицом в ее платье. Прижимая меня к себе, она исступленно твердила: “Вы не имеете права…” – в точности, как та расстрелянная, только без акцента.
“Ты же на кладбище собралась!” – хмыкнул один из них, и остальные ответили хохотом.
До меня начало доходить – готовится самое страшное.
Никто из соседей не проявлял к нам и тени сочувствия. Они вели себя, в точности как те люди, которые собрались на казнь снайперши. Одни молча, но осуждающе смотрели на нас во все глаза, другие не скрывали злорадной ухмылки, третьи и вовсе поддакивали казакам что-то вроде: “Антелигенция хренова…” О непростых отношениях с “дворней” мать говорила и раньше, но я не предполагал, что их чувства близки к ненависти. Даже мальчишки и те кривлялись, словно попали на цирковое представление…
“У нас квартира разрушена…” – взывала мать к командиру, указывая на руины.
“У всех разрушена!” – перебил ее сосед по лестничной клетке, который уже крепко напился вместе с отцом Гитлера.
“У меня муж погиб! – пыталась достучаться до них мать. – Герой войны, заслуженный человек!”
“Он-то заслуженный, – вторил другой выпивоха. – А ты кто такая?”
“Через губу не переплюнет! – поддакивал третий. – Моему Ваське прохода не давала – весь в двойках. А почему? Потому что крещеный!”
Васька согласно кивнул: “Ага, заставила меня десять раз повторить перед классом: “Бога нет!”
“Как же нет? – возник, как из воздуха, поп. – Все радости наши и беды – от него!” Толпа одобрительно загалдела, и многие как по команде начали креститься. Оглядывая “дворню”, поп сиял, точно начищенный пятак.
Самый вредный из казаков тут же вспомнил, как мать сетовала насчет похорон без отпевания, и ехидно добавил: “А сама-то – неверующая!” После этого возмущение в толпе достигло апогея. Перебивая друг друга, мужчины выкрикивали проклятия в адрес “румын”. Можно подумать, мы имели к ним какое-то отношение; женщины голосили по поводу утраты жилья, как будто мы с матерью виноваты в пуске ракет; а мальчишки – и даже кое-кто из девчонок! – вовсю потешались над моими успехами в музыке, словно речь шла о чем-то постыдном.
Больше всех возмущался Жорик, а его сынок так и вовсе припомнил, как в прошлом году я разучивал “Молдавский танец”. И угораздило же меня похвастать во дворе очередными успехами!
Мать к тому времени впала в оцепенение – казалось, до происходящего ей нет дела. Да и что мы могли предпринять, если против нас были все? Сплоченные ненавистью, они позабыли о собственном горе – о погибших и раненых, о разрушенном доме. “Дворня” жаждала крови, и никакая другая кровь, кроме нашей, ее не устраивала. Глотая слезы, я, как мог, защищался, но мои слова тонули в пакостном хохоте и улюлюканье пьяной толпы…
