— Да он бы, в общем, рад…
Не то что дом — страна и мир вверх дном,
Но выше хлеба Духа высота.
Ведь разве можно думать о другом,
Когда распяли нашего Христа!
И русский (что творится в голове!)
Жизнь бренную идее вслед влечет.
Кричит Европа: «Он в своем уме?»
А Достоевский шепчет: «Идиот…»
Страну поправ, разрушив жизнь свою,
Ждет участи у трех кривых дорог.
Сидит в пустыне мира, как в раю,
И говорит: так лучше виден Бог!
Как посвистнет разбойно, да как запоет
Соловьиного леса Варавва,
Только огненный пепел, взрываясь, плывет
На долину от черной дубравы.
Вражьим стягом клубится кровавый закат.
Окаянною песней закляты,
Танки в безднах ревут, черти в прорвах хрипят,
В жерлах времени рушатся хаты.
Но приходит на землю великий покой,
А с покоем — ночная отрада:
Над землей соловей запевает другой
Из цветущего белого сада.
Золотая сияет сквозь ветви луна.
По округе ни лая, ни стука.
На воронки и гари плывет тишина,
Отделяясь от вещего звука.
Ниоткуда, как чудо, приходят слова.
И от песни любви неустанной
На руинах усадеб восходит трава,
Заживают кровавые раны.
Я сама благодатною трелью жива —
Соловьиною Божьею тайной.
Запиши мне на память простые слова
Этой песни, святой и печальной.
Все меньше их, детей русоволосых,
В дыму высоток, тонущих во мгле.
Все меньше русских роковых вопросов
О вечном смысле жизни на земле.
Других племен беспечный отпрыск сытый
Посмотрит вскользь, толковник сжав в руке:
О, что за надпись на могильных плитах
На русском позабытом языке?
Гниют на свалках золотые книги,
Которые лишь ветер и прочтет.
Влачит судьбу по свету, как вериги,
Писатель, переживший свой народ.
Он знал еще и Пушкина, и Блока,
А нынче вечно молвит не о том:
От русских знаний слишком одиноко
Без меры пить во времени чужом.
Не жаль ему ни дней с налетом тлена,
Ни старых песен вольную печаль.
Лишь Божьих слов, плененных во вселенной
Чужих наречий — как России, жаль.
Пишу — рукавицей по снегу в Мадрид и Париж
Из тьмутаракани в сосульках, свисающих с крыш!
Смеется Урюпинск, Смоленску поет Чухлома,
И снова антоновкой русская пахнет зима!
Сугробы и звезды — в сумбуре родящихся строк!
Осмыслить не поздно, в какой ты попал уголок!
Хлеб с коркой хрустящей приснился в снегах воробью.
Соседке Маринке — морозное слово «люблю».
Матренушке бабке — в сияющих розах платок.
Ивану дедку — снежный шелест евангельских строк.
Проснулся алкаш на сугробной перине зимы —
Поведал мальчишкам свои межпланетные сны.
Он вещий поэт, но не надо мирской суеты!
