В тот день кончилось затянувшееся счастье Пашкиного детства.
С того самого дня нет-нет да и почудится ему в подлесных художествах осени неподвижное пламя ее окраса, даже крикнуть захочется, позвать, но бесполезный звук не вырвется, остановится в горле, и надо долго глотать, чтобы он опустился оттуда и тяжело расплылся в груди.
Чарадва не заменила Чару. Это была просто другая собака. И Пашка понял, даже не понял, не осознал, а скорее ощутил всем существом своим, и не только существом, а всем своим слиянием с миром — с деревьями, травами, звездами, что невозвратная утеря другого существа есть утеря частицы самого себя, может быть, лучшей частицы, и что впереди предстоят такие же потери, и что когда-нибудь настанет час, когда останешься совсем один — пустой и сквозной, как голое осеннее поле. И это было страшно.
Сейчас Пашка остро почувствовал, что и Кармыш не будет заменой. Тем более что он такой дурак.
А дураку уже надоело носиться по полю и разрывать мышиные норы. Он уже далеко не с прежней охотой обнюхивал пеньки, и время от времени застывал в расслабленной позе, будто что-то тоже вспоминал или придумывал более достойное занятие.
Вдалеке показались велосипедисты — трое девчонок ехали к солнцу. Они быстро и издали легко плыли в жидком золоте осеннего дня над белесой дорогой мимо яркой, но уже отчужденной зелени трав и картофельной ботвы, и оттого, что воздух не обнимал их, не единил, как летом, маревно с нарядной землей, а просто стыл над ними глубокой эмалью, фигурки казались очень зримыми, фарфоровыми или тоже эмалевыми и невероятно цветными, как на блюде музейной работы, то ли виденном где-то, то ли однажды приснившемся.
Пашка понял, что сейчас случится: пес рванется к движущимся фигуркам и ухватит кого-нибудь за ногу. Муравьиная морозь сколола тело.
— Кармыш! — закричал он. — Ко мне!
Пес оглянулся и увидел девчонок. Но не рванулся, не бросился к ним, а с нахальным хозяйским спокойствием остался ждать их приближения.
— Это твоя собака? — услышал за спиной Пашка голос, которого и ждал и боялся услышать. Еще издали он толчком в сердце понял, что это она, но ему очень хотелось, чтобы это была не она, и он повторял про себя, как заклинание: не она! не она! — но это была она.
— Твоя?
— Моя. Сегодня купил. Не слушается еще.
Пашка был счастлив, что пес не бросился, и теперь сразу почти успокоился — теперь не бросится, теперь другое вихрило его, двоило и троило, он был счастлив, что она здесь, и ненавидел девчонок — толстомясую Люську, с которой уже третий год сидел за одной партой и с которой еще предстояло сидеть целых два года, и шмакодявку Ляпу из девяносто седьмой квартиры, совсем еще пуговичную второклашку, которую девчонки брали всегда с собой в качестве громоотвода: с этой малявкой к ним меньше приставали, и в то же время он не хотел, чтобы они исчезали, потому что потом было бы очень трудно, как это бывало всегда, когда они оставались вдвоем, и Пашка выглядел тогда круглым идиотом и вроде бы даже шепелявить начинал от пещерной сухости во рту, и еще ему страшно хотелось, чтобы пес вдруг стал шелковым и послушным, как верный раб,
