— Тебе они свои, не мне. Как были вражины, так и остались. Спасибо никто за труды не скажет, за жизнь счастливую. Чего же мне к ним проявлять интерес? Чего жалеть мне их?
— А я вот теперь каждого уходящего жалею. Будто сам по частям ухожу. Посмотришь, хоронят кого, и будто тебя часть хоронят. Потом забегаешься, заработаешься, забудешь и снова живешь... Шилом поле ковыряешь... Эх, Филипп, Филипп, легкая душа твоя. Позавидовать впору. А может, так и надо человеку — на одном дыхании, а? — чтоб сам по себе, живи, пока живешь, чирикай. Все равно всех не пожалеешь, не поймешь.
— Ну, это врешь ты, Колюхов. Не на том мы стоим. Врешь... — Филиппушка задумался, запыхал по-частому трубкой, подбирая слово,— тяжелое, верное, чтоб разом стереть в табачную пыль этого вкрадчивого «мудреца», а слово такое не приходило, и как он ни сводил все морщины лица к переносью и к жесткому рту, как ни сталил глаза — его не было. И он сказал все так же твердо: — Врешь! Ты каждого не разглядывай, ты все обчество увидь, тогда и рассуждай, кого пожалеть, а кто и ни к чему. Вот, к примеру, ты...
— Погодь-ка! — торопливо остановил его Колюхов, с быстрой пытливостью взглянул на дорогу, где еще далеко от черемухового куста надвигался расплывчатый шлейф пыли. — Я и говорил: наладишь, а он: дорога-дорога! — какая дорога?
Серая легковушка, стремительно покачиваясь, легко и зримо вырисовывалась на тракту. Колюхов поднялся, небрежно смахнул пыль с седалища и замахал рукой.
Машина, мягко присев, остановилась. Колюхов вернулся, поднял пиджак, сказал высунувшемуся из окошка шоферу, чернявому и сыто недовольному, заранее знаемое:
— Ну вот и догнал. А я и прошелся, и потолковать тут успел.
— Догна-ал!— передразнил его шофер.—Черт меня подкусил согласиться. Целый час потерял. По таким дорогам только и ездить. Тебе потолковать, а мне план давай. Дашь тут план!
— План, план! А сам с зелененьким едешь... Филипп! Садись, довезу до хаты.
Филиппушка хотел было отказаться, но большой соблазн прокатиться в машине, в какой только районное начальство разъезжает, заставил его подняться. Кряхтя и припадая то на одну, то на другую ногу — отсидел,— он подошел к машине, шофер с неудовольствием открыл ему разрисованную в шашечки заднюю дверцу, хотел, наверное, сказать, что сиденье замарает, но только чвиркнул слюной сквозь зубы.
Машина рванула с места, Филиппушку откинуло на спинку, но выпрямляться он не стал, а так и поехал полулежа, выставив вперед редкие прокуренные усы. Круглая потная спина Колюхова мешала ему видеть дорогу, и он косился в боковое стекло, желая, чтобы кто-нибудь увидел его. Но дорога была пуста, да и ехать пришлось недолго. Пешком топаешь и топаешь, а тут покачало немножко — и вот она деревня. Возле избы, она стоит первой с этого краю, Федор остановил машину.
