Она не докончила. Замолчала и пригорюнилась. Потом вдруг упала головой на руки и заплакала. Вся ее стройная фигура и плечи содрогались от рыданий.
Пожилая пыталась ее утешить.
Николица на миг переставала плакать, словно прислушивалась к чему-то, и снова голосила еще громче и протяжнее.
Тяжело пахло вскопанной нагретой землей. Низкая кукуруза, торчавшая среди черного поля, казалось, покачивалась от зноя. Воздух струился. Вокруг стояли уже высокие хлеба, кое-где взметались с наклоненными вниз головками колосья ржи, точно хотели, как кузнечики, подпрыгнуть к небу. Маленький клочок поля обступали со всех сторон холмы, одетые свежей зеленью. Из-за них выглядывала синеватая цепь Балкан, она то появлялась, то пропадала, точно плыла куда-то. В безмолвии майского утра чуть слышно жужжали насекомые, будто сама земля пела на тысячу голосов.
Пожилая принялась за работу. Сухое позвякивание мотыги рассекало рыдания молодой женщины.
— Вставай, Николица, пора. Солнце скоро сядет, — сказала пожилая.
Николица вытерла лицо краем юбки и встала. Она все еще всхлипывала, худая грудь ее вздрагивала. Пожилая подозрительно посмотрела на нее, все так же равнодушно взмахивая мотыгой.
Теперь обе стучали мотыгами. Стук глухо отдавался в тишине полей. По вьющейся среди нив дороге проехал всадник, поздоровался с ними и медленно потонул за зеленым ковром холма. Только голова его черной точкой долго плыла над травой, наконец и она исчезла.
— Хорошо вы, видно, жили, — сказала пожилая, просто чтобы снова начать разговор.
— Женились по любви, а не повезло нам, — с готовностью ответила Николица. — Всего четыре месяца прожили мы как муж с женой. А осенью упал он, расшибся да так больше и не встал. Какие деньги у нас были, все на докторов ушли. Три года он лежал, исхудал весь, высох, как палка…
— И то сказать, тяжело, вам бы жить да жить, а тут…
— На второй год лицо у него сделалось ясное, волосы отросли, не стриженые ведь, русые такие, мягкие, как у женщины. Аж до плеч стали… когда он помер, отрезали их, чтоб было как полагается, — продолжала Николица так, словно не слышала слов другой. — Сначала очень он мучился. Помереть хотел. Не себя, меня жалел. А после привык, мила ему стала жизнь, хоть и лежал — с постели не вставал. Шутить стал над своей болезнью, подсмеиваться…
— То-то и оно. Тверд человек душой. Ко всему привыкает, — сказала пожилая.
— Принес ему соседский сын губную гармошку. Он научился немного на ней играть. Гляжу, повеселел он у меня, о смерти и не думает. Приходят к нему люди, один одно принесет, другой — другое, он с ними разговаривает, шутит, точно ему родить, а не помирать. И такой какой — то стал… ровно святой, красивый. Глаза у него были серые, с темными точками, а тут посветлели, большие стали, светлые… и красивые, и страшные. Я начала даже бояться его, стыдиться как чужого. Вроде бы это Мил ко, а вроде и не он… словно с того света…
