Но что спорить с бездушным словом и убеждать ветер? Обратимся к владыке дома.
Итак, ты, возлюбленный, стыдишься показать в твоем доме святую икону, а матерь твоя не стыдилась, когда, рождая тебя, для облегчения мук смертных, взирала на святую икону и поручала тебя ей в охранение на всю жизнь. Ты стыдишься теперь показать в своем доме святую икону, а ту самую минуту, когда все оставляло тебя и ты казался погибающим, не ты ли становился пред нею на колени, со слезами просил Бога о помощи и давал обеты вести себя по-христиански? Стыдишься показать в своем доме святую икону, а не она ли, эта икона, теперь заброшенная во мрак, станет у главы твоей на страже, когда ты будешь лежать во гробе — мертв и бездыханен?
Не продолжим прения — дело ясно! Справка верна; свидетели с обеих сторон выслушаны; возражения рассмотрены: остается произнести суд. Куда клонится ваше мнение? На сторону моды или святых икон? Избирайте, что хотите. Не могущий выйти из плена моды — пусть лобызает ее узы, а мы начнем сейчас же поклоняться с благоговением святым иконам и лобызать с любовью изображения Спасителя нашего и Его Пречистой Матери. Аминь.
Слово в среду недели 2-й Великого поста
Душе моя, душе моя, востани, что спиши; конец приближается, и имаши сму-титися: воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, везде сый, и вся исполняли!
Кто бы вы думали, братие мои, обращается к душе своей с сими словами умилительными? Какой-либо грешник кающийся? Нет, это новый святой и блаженный муж, из-под пера, или лучше сказать из сердца коего истекало то сладко-умилительное песнопение, коим так сильно трогались мы на вечерних Богослужениях прошедшей недели, то есть, святой Андрей Критский. Его ли чистая и святая душа не бодрствовала выну на страже своего спасения? К нему ли смело приблизиться нерадение о своей совести и забвение часа смертного? Но и он не доверяет ни своему уму, ни своей добродетели, а старается брать все меры, да не поникнет мыслями и желаниями долу.
Не тем ли паче нам, братие мои, должно как можно чаще обращаться к душе своей с подобным возбуждением ее от сна греховного, нам, кои так наклонны к рассеянию мирскому, к забвению Бога и своего вечного предназначения? Увы, все мы спим тяжким и глубоким сном — иной гордости и честолюбия, другой — роскоши и пресыщения, тот — сном злобы и лукавства; сей сном сребролюбия и любостяжания, спим день и ночь, спим от колыбели до гроба! В самом деле, возлюбленный собрат, что мы делаем с тобою для своего спасения? Святые сподвижники проводили для сего всю жизнь в посте и молитве, в трудах и произвольных лишениях; святые мученики претерпели для сего все роды страданий и мук; пророки и апостолы не имели где подклонить главы и были яко отребие мира; а мы? Мы не посвящаем делу спасения и столько времени, сколько тратим на самые ничтожные предметы наших прихотей и удовольствий. Не доказательство противного, что посетим иногда церковь, возьмем в руки какую-либо душеполезную книгу, побеседуем с кем-либо о вере и добродетели, подадим нищему милостыню, сделаем другое какое-либо доброе дело; не доказательство, говорю, все это душевного бдения и попечения о нашем спасении. А спящие — разве не делают различных движений во сне, не подают иногда вида, что они как будто не спят? И они, по временам, и разглагольствуют и рассуждают, и ходят с места на место, и даже совершают иногда некоторые дела, требующие ума и соображений. Подобное тому — и с нами: малая часть добрых дел, нами совершаемых, точно как движения человека во время сна. Ибо, как совершаются они? Не из живой и постоянной любви к Богу и ближнему, не во имя Спасителя и Господа нашего, не по твердой решимости жить и действовать, как заповедует Евангелие, а случайно, даже иногда невольно, всегда почти без мысли о своем спасении: то выходят из приличий светских, то из минутного увлечения чувства и сердца, то по холодному расчету самолюбия. Притом, совершая по временам несколько добрых дел и таким образом закрашивая свою внешность, мы остаемся внутри с прежними страстями, с тем же сердцем, злым и нечистым, с той же совестью, спящей и немощной.
