Один — охотничьей рукой
Курков оскаленных не трогай…
Лесной, медвежьей сединой
Дымится иней над берлогой…
Пусть у зимующей сосны
Смолистой силой крепнет хвоя
И бьется сердце тишины
Среди великого покоя.
Уходит вечер на ночлег…
Гляди — по вечному безлюдью
Ложится первоцветный снег,
Склоняясь лебединой грудью.
Мы в дар для сумрачной тайги
Приносим горсть тяжелой дроби…
Костерный пепел разожги,
Лукавый след ведет к трущобе.
Его распутай до конца…
Тайга обветренному сыну
Взамен горячего свинца
Отдаст заветную пушнину.
И звездной изморозью в ней
Опять осыплется, мерцая,
Ухвостье нежных соболей
На мех густого горностая.
Живьем не выпустит капкан…
Скрываясь в выщербленной яме,
Он шерсть, усталую от ран,
Прокусит дикими клыками.
Ты затаился, ты застыл…
Чью кровь в неистовом разгуле
Из молодых звериных жил
Пригубят меченые пули?
Здесь после выстрела звенят
Осины, вздрагивая тихо…
В последний раз своих волчат
Вчера баюкала волчиха
[17].
Стихи, появлявшиеся в газете, мало походили на опыты начинающего. Скорее они завершали определенный период в творчестве молодого омича, охватывавший послереволюционные годы — время осмысления событий, потрясших страну. И потрясших Леонида Савкина, превративших его в Евгения Забелина. В литературу пришел поэт вполне сформировавшийся — со своими темами, своей манерой письма, свойственной одному ему интонацией.
Выделялись полные экспрессии эпитеты. «Просторы» у Забелина — «неизжитые», «меч» — «предсмертный», «полон» — «перехлестанный»… Поэт не ограничивается одним приемом. Анафоры, аллитерации, ассонансы набегают друг на друга, цепляются друг за друга, образуя замысловатый рисунок стиха. В «Морозной заре» слышится перестук копыт — «раз-раз-раз», искрами пронзают строки хрустящие на морозе «р», топорщатся задиристые «з» (а еще лучше — два «з» в одном слове: «невзнузданные», «раззвенелись»)…
Грудь ветрам невзнузданным открыта,
И срослась с поводьями рука,
Раззвенелись блесклые копыта,
Разбивая лед солончака.
Разбудив сутулую поляну,
Посреди бестрепетного сна
Я сниму винтовку и привстану,
Поднимусь под свист на стремена.
Забелин упивается музыкой звуков. Бубен отбивает у него языческий ритм: «бу-бу-бу». Смерть — и «над трупами убивших и убитых» проплывает скорбное «у-у-у». Движение же, словно бесконечное «и», в унисон с которым, «разблестевшись гривой впереди, / понеслись разлетистые кони, / а за ними— синие ладьи».
Обязательная составляющая стиха — словообразования, и я вижу, как выстраиваются в длиннющую очередь примеры забелинского языкотворчества. Многие смотрятся неологизмами — «блесклые копыта», например, либо нескончаемая «крутоверть». У меня даже возникало желание составить забелинский словник. Случись он, обязательно вписал бы туда эпитеты «смуглый», «упругий», «ржавый», «крутой»… «Крутой» — на первое место. И «ледокол» у Забелина «крутой», и «лошадиный скелет», и Донбасс. Задолго до сегодняшнего сленга оседлал он приглянувшееся определение, да так сноровисто, так бойко, что думалось, все возможности его исчерпал. Оказалось, не все. Но что-то же почувствовал, предвосхитил…
