Скотт Рейнольдс поднялся, все еще пошатываясь, зажег ночник и пошел в ванную выпить воды. Когда он увидел в зеркале свое измученное, осунувшееся лицо, его охватил новый приступ отчаяния, потому что он вспомнил, что просил фрейлейн сообщить в отеле, что завтра он уезжает и чтобы ему приготовили счет и заказали такси до аэродрома…
Он прикрутил кран, и в наступившей тишине им овладел тихий ужас, горло сдавила спазма, сердце сжалось, ему захотелось одним прыжком очутиться по ту сторону океана, словно здесь он больше не мог дышать. И хотя он знал, что ждет там, хотя представление об этом знакомом мире вызывало тревогу и какое-то щемящее чувство, он жаждал этого мира. Скотт Рейнольдс вернулся в теплую постель и тут вспомнил, что, когда фрейлейн помогала ему раздеваться, он кинулся ее целовать, жадно, в каком-то трепетном упоении, а она морщилась и терпеливо выносила его поцелуи… Наверное, от него разило алкоголем и табаком, а коренной зуб, из которого выпала пломба, издавал неприятный запах… И когда он вспомнил это с отвращением к самому себе, в его памяти всплыл широкий лоб фрейлейн с выпуклостями в верхней части, лоб бюргерши, точь-в-точь такой, как лоб прежней хозяйки в Геттингене, — холодный, расчетливый, — и он сказал себе, что эта «коллега» его презирала… А он ругал молодых, которые, не мучаясь ни угрызениями совести, ни любовью к человеку, становились слугами генералов ради денег, ради славы, и внушал фрейлейн, чтобы она запомнила эти позорные часы, и если однажды она узнает о чем-то ужасном, пускай припомнит, как он выглядел… Но она явно торопилась поскорей уйти, может быть, в баре ее ждал тот самый шалопай с белым «мерседесом»… Это молодое поколение отравлено дезинформацией, испорчено газетами, журналами и телевидением…
Скотт Рейнольдс начинает трезветь, и, как бывает с ним всегда после таких часов усиленной работы мысли и реакции, бог знает откуда прибывают все новые и новые силы, сон бежит, ум продолжает рыться в воспоминаниях, пока нервы не расслабятся и не наступит успокоение… Он встал, зажег лампу, достал листочки и проверил последние уравнения. Потом бросился к балкону, открыл дверь. Слава богу, поляк спал. Море зашумело под восточным ветром, и он увидел его пенистую гриву. Месяц скрылся за облаком, похожим на громадного кита. Соленое дыхание моря хлынуло в номер, и ветер подхватил края занавеси. Тогда он с облегчением вспомнил, что завтра уезжает, вернулся, принял две таблетки снотворного и снова лег. Его ум, примирившийся с позором, углубился в математические выводы, проверяя по памяти их правильность, нервное возбуждение улеглось, и он опять стал ученым-физиком. Скоттом Рейнольдсом из Чикагского университета, уважающим себя не меньше, чем его уважали другие; фрейлейн была уже не «его славным гусенком», а просто глупым гусенком, а вечернее падение было хитростью, катарсисом
