Но никто не знал в точности, что же произошло. Телеграммы были пугающие, но непонятные. Ранен или болен?
Люция не знала, куда себя деть от этой неопределенности, но скрывала от дедушки весть, способную убить его.
И как-то в белочеркасском особняке вспыхнула паника.
Спасения нет!
Это трагическое известие разнеслось по дому, как чума. Тот, кого оно настигало, бледнел, замирал, понурив голову. Пугающие слухи, разлетавшиеся от постели больного, тихонечко отзывались по углам печальным эхом, звучали, часто прерываясь спазмами плача. Юр проводил сутки напролет у дверей больного, и никакая сила не могла его заставить уйти оттуда. В спальне было тихо, как в могиле. Тишина, тяжкая атмосфера вечернего сумрака, тусклый свет ночника и печаль тревожного ожидания: выживет ли?
В углу сгрудилась кучка одетых в черное докторов, на подушках — голова мечущегося в жару майората, в ногах постели — полуживая Люция. Она приехала днем, и, встреченная словами «Нет никакой надежды», словно перестала быть живым существом, рухнула без сил возле Вальдемара. Она спешила сюда по зову своей любви, а теперь жаждала умереть, чтобы избежать удара, готового вот-вот обрушиться. Люция не сознавала, где находится, что происходит вокруг. Ее душа превратилась в сплошную открытую рану. Но никто не слышал ни единого ее стона, не видел ни одной слезинки. Слезы поглощало одеяло на постели Вальдемара. Через несколько часов доктора уже привыкли к виду одетой в черное девушки. И свете тусклой лампочки ее светлая коса струилась по черному платью и одеялу ясным ручейком.
Часы проходили, словно столетия войн. Тянулись минуты, шум еле ползущего времени отзывался в ушах навязчивым комариным зудом. Сам воздух угнетал души. В спальне веяло дыханием смерти, но оно словно бы растворялось в тоске, жалобах, страхе, не смея широко распространиться, оно боязливо подплывало все ближе и ближе к постели, колеблясь перед лицом всеобщей печали. Но приближалось всё же, обретало уверенность, гром вот-вот должен был грянуть… но время не пришло, и дух смерти отступил, бессильно грозя издалека.
На восьмой день болезни наступил перелом.
Октябрь, увитый серыми шубами туманов, влажный, тяжелый, прильнул к окнам особняка, размалевав их свинцово-серой акварелью, стекавшей по стеклам.
День поднял усталые веки, и глаза его, лишенные блеска, принесли с собой надежду.
Ночник в спальне погас.
Это дыхание смерти в бессилии погасило его и пропало, сраженное рассветом.
