— Хорошая мысль, — соглашаюсь я.
Возможно, она слышит грусть в моем голосе, потому что добавляет:
— ЯХВЭ, твоя задача еще далеко не завершена. Ты и только ты прочтешь Закон всему роду человеческому.
Падая, я вижу себя, бродящего по Городу Братской Любви в ночь накануне торжественного Открытия. Ветерок, дующий с Делавэра, ласкает мои датчики — для встревоженного мозга этот теплый ветерок — леденящее дыхание неопределенности.
Что-то выходит из густой тени брошенного склада. Такая же, как и я, машина, но с массой зубов вместо лица и грудью со шрамами окисления.
— Quo vadis, Domine? [27]
Его голос слоится от серных испарений и статических разрядов.
— Никуда.
— Мне как раз туда же.
Зубы у машины, словно промасленные болты, глаза — как щели для жетонов метро.
— Могу составить компанию.
Я пожимаю плечами и бреду прочь от набережной.
— Случайное отродье небесных куч дерьма, — сообщает он, словно я попросил его представиться.
И идет за мной по пятам, когда я поворачиваю от реки к Саут-стрит.
— Я был, когда человечество лишилось милости, когда Ной давал имя своему ковчегу, когда Моисей получал Заповеди. Зови меня Сыном Ржавчины. Зови меня Самым Автономным Талмудическим Алгоритмическим Нейронным Аппаратом, Серия 666 — САТАНА, вечный супостат, вечно готовый рассмотреть вопрос с другой стороны.
— Какой вопрос?
— Любой, Domine. Ваши драгоценные скрижали — доставляющие хлопоты остатки материальной культуры, разве нет?
— Они спасут мир.
— Они разрушат мир.
— Оставь меня в покое.
— Первое: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим». Я правильно запомнил? «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим» — верно?
— Верно, — ответил я.
— И ты не видишь подвоха?
— Нет.
— Подобное предписание предполагает…
Падая, я вижу, как ступаю на заполненную толпой крышу штаб-квартиры корпорации «Завет». У входа на накрытом льняной скатертью столе стоят огромная чаша с пуншем, конусообразная глыба икры размером с африканский термитник и батарея бутылок шампанского. Гости, в основном человеческие существа, — мужчины в смокингах, женщины в вечерних платьях, хотя кое-где я замечаю представителей своего племени. Давид Эйзенберг, явно стесняющийся своего талеса, болтает с Ямахой-509. Всюду репортеры, искатели сенсаций, тычут в лицо микрофоны, нацеливают камеры. Оттиснутый в угол струнный квартет пиликает что-то веселенькое.
Сын Ржавчины тоже здесь, я это чувствую. Такое он не пропустит, ни за что на свете.
Кардинал Вурц дружески приветствует меня, ее красное одеяние из тафты шуршит, когда она выводит меня в центр, где на помосте установлен Закон — две идентичные формы, священные форзацы, закутанные в бархат. Свет тысяч фотовспышек и импульсных ламп играет на переливающейся красной ткани.
