Беннет никогда бы ничего романтического не сказал учительнице по актерскому мастерству, и страсть его сгорела бы тихо и безнадежно, но Лейла начала проявлять к нему необычный интерес. Она начала добавлять небольшие фразы к обычному «хелло», когда они встречались в холле: у тебя сегодня красивая рубашка, Беннет, или: Беннет, у тебя усталый вид. Вчера поздно лег? — или: у тебя рука порезана. Не сильно болит? Она начала странно смотреть на него на репетициях. И перестала сидеть с ним на ступенях в перерыве.
Однажды в апреле она пригласила Беннета после уроков зайти к ней домой и порепетировать пьесу. Беннет был так ошеломлен, что остался стоять в коридоре и стоял еще долго после начала следующего урока, разглядывая бумажку с адресом Лейлы и ожидая, что этот клочок сейчас растает в воздухе.
Она жила в многоквартирном доме на Севил-драйв, рядом с пересечением улиц Саммер и Перкинс. Перед домом был большой плавательный бассейн, еще закрытый на зиму. Дом был с желтой лепниной, с белыми колоннами у каждого из четырех входов. Завитки лепнины выступали из стен мазками гигантской кисти. Лейла жила на третьем этаже. К ее двери, единственной двери на этой площадке, вела старая деревянная лестница.
Беннет прислонил велосипед к стенке с лепниной и пошел наверх. Ступени скрипели. Он боялся, что его увидят. Ему казалось, что он сейчас взорвется. Понимала ли она, что она делает, что он сейчас чувствует? Он долго стоял у двери и трясся, не решаясь постучать. Она открыла дверь и села на диван, глядя на него. Насчет сесть для него и речи не было. Он стоял у двери, парализованный. Тогда она подошла к нему, близко-близко, нашла его руку и поцеловала. Потом положила эту руку себе на грудь.
Он стал приходить к ней дважды в неделю. Матери он говорил, что идет к Джону.
Она заставляла его клясться, что он ее любит. Сто раз он ей говорил, что любит ее. Она обнимала его так, что на спине оставались красные полосы от ее рук. Она царапалась и кусалась, но ему не было больно. Он хотел всего, что у нее было. Он ужасался тому, что происходит, но обнаружил, что не в силах с собой справиться. Дома, у себя в комнате, наедине с собой, он иногда снимал рубашку и царапал себе грудь до крови, воображая, что это она. Он стал тише обычного, и ничего не понимал, и думал только о ней каждый вечер, лежа в кровати, разглядывая перевитые тени пекана за окном.
В конце каждого посещения, когда свет, пробивавшийся сквозь синюю штору, начинал меркнуть, она не давала ему встать с кровати, пока он не скажет, что любит ее. И он был счастлив это сказать. Ему хотелось это сказать.
